Вокруг Света 1996 № 05 (2668) - [10]

За одним из столов место хозяина принимающей стороны занимал Барт. Рядом с ним — наша Юлия Драгоми-рова. Она — представитель американской авиакомпании «Дельта» в Москве, на самолетах которой мы прилетели на Гавайи. Юлия, как всегда, обаятельна, ее уверенность, чувствуется, отрегулирована опытом работы с зарубежными партнерами.

За другим нашим столом хозяйничали менеджеры «Хилтона» Берни, филиппинка китайского происхождения, и Дениз — полуиспанка, полусирийка. Я очень сожалел, что Барт оказался за соседним столом. С ним мы обычно при встрече перебрасывались итальянскими словечками и фразами — он охотно поддерживал мою игру... Когда мы рассаживались, я на секунду замешкался, но выбрал стол, за которым уже сидела Светлана Макарова. Ее хороший английский не раз выручал меня, и потом, мне нравилось, с каким восхищением смотрел на нее здешний люд.

Светлана в глазах гавайских американцев, почти не знавших россиян, персонифицировала собой образ русской женщины. Где бы она ни появлялась, сдержанная и уравновешенная, она не оставалась незамеченной.

Помню, мы на острове Мауи были приглашены в отель «Риц-Карлтон-Капалуа». Мы приехали без Светланы. Нас сначала принимали в гостиной. В дальнем углу, у портьер, белый человек играл на контрабасе, а гаваец с гитарой тихо напевал полинезийскую песню. И на этом идиллическом фоне хозяин отеля — голливудского вида янки — вел беседу с нами. И вдруг взгляд его застыл, он встал. Я еще не обернулся, но понял, что вошла Светлана, и прежде чем она успела подойти, американец за километр встречал ее улыбкой в тридцать два зуба. Кстати, он видел ее впервые.

В тот вечер нам подавали «седло барашка» и еще кое-что, к чему не было у меня времени привыкать. Обстановка за ужином оставалась салонной, разговоры протекали светски-размеренно, скучно. А после, как и было принято на подобных приемах, нам показывали отель. Помню, под конец нас завели в президентский люкс с винтовой лестницей, и кто-то из наших тихо произнес:

— Я хотел бы жить и умереть на винтовой лестнице...

Но все это и многое другое нам тогда еще предстояло, и ужин проходил не на Мауи, а на Оаху, в «Хилтоне», и подавали нам суп из акульих плавников, курицу, запеченную в глине, мясо в красном сладком соусе, пудинг из кокоса. Названий вин и многих кушаний я не запомнил из-за их обилия... Все чувствовали себя легко, раскованно. Разговор велся в основном со знаком плюс. Здесь на Гавайях, я заметил, почему-то не говорили о грустном. Да и грустных лиц, кроме как в Перл-Харборе, я нигде не встречал.

В какой-то момент Берни обратилась ко мне и попросила сказать какую-нибудь полную фразу, ей хотелось, как она объяснила, услышать звучание русского языка, — видимо, в моем голосе ей послышались остатки консерваторского звучания. Я прочитал Пушкина, и Пушкин окончательно развязал нам языки.

— Скажите... — кто-то адресовал вопрос Берни и Дениз, — скажите, наверное, когда здесь, на Гавайях, рождаются дети, они не плачут?

— Почему же?  Кажется, дети при рождении всегда плачут, — взялась ответить Дениз, девушка с чисто испанским лицом, — но вот открывают глаза, видят вокруг себя этот рай и перестают плакать.

А за соседним столом спрашивали Барта: какими ему кажутся русские?

— Пока они редки у нас, — отвечал Барт. — Я хочу видеть как можно больше русских, чтобы узнать их лучше... А те, кого я встречал, оставили здесь много денег. Лучше я скажу о других, — засмущался Барт. — Японцы — организованны; британцы — никогда ни на что не жалуются, но, вернувшись домой, пишут письма с полным перечнем претензий; немцы... будут качать права, требовать, а дома радоваться победам.

— А французы?

— Французы, как всегда, думают, что весь мир крутится вокруг них...

В этот вечер кто-то из моих коллег звонил домой, и мы узнали, что в Москве выпал первый снег.

Наше пребывание на Гавайях было смодулировано по образу и подобию будущих туристских маршрутов. Разве только нас отличала от отдыхающих и настоящих туристов некоторая торопливость во всем. Наши дни были расписаны, и мы, позавтракав, бежали к машинам. А на острове Кауаи мы и вовсе не вылезали из них. Здесь не было фешенебельного окружения, как на Оаху, не было большого столичного города. Был тихий уют нашего — на этот раз — четырехзвездочного отеля «Аутригер Кауаи Бич». В двух шагах от него дикий пляж — с тыльной стороны, а с фасадной — дороги, в зелени уходящие в дивную неизвестность к лиловым горам при высоком солнце.

Не скрою, на Оаху мне очень не хватало местной жизни, местных людей. То есть той жизни, что существует помимо вечно скользящей, вопреки всему отдыхающему, праздному. Помню, в Гонолулу от отчаяния мне забрела в голову нелепость, — а что если меня остановит какая-нибудь из местных и спросит: «Вам не нужна койка?..» Зная, что в Кауаи нет больших городов, я не терял надежды броситься в объятия какого-нибудь островитянина, возделывающего кусочек своей земли, и поговорить с ним за жизнь.

Разъезжая по Кауаи, мы видели ухоженные плантации сахарного тростника, кофе — и никого, ни одной живой души вокруг... Здесь я вспомнил кем-то пересказанный диалог миссионера с полинезийцем: