Вокруг Света 1996 № 04 (2667) - [12]

Медведь, идущий своей тропой, пребывает, похоже, в такой же задумчивости, что и человек. Поэтому встреча обоих бывает в равной степени неожиданной, а поведение столь же непредсказуемым.

Мне рассказывали, как один почтенный геолог, столкнувшись на тропе с медведем, упал на четвереньки и так вдохновенно залаял, что поверг в изумление не только зверя, но и весь следовавший позади отряд. Медведь удрал, геолог смущенно отмолчался, и многие из отряда так и не поняли, откуда вдруг посреди тайги взялась собака и куда она потом бесследно исчезла.

Другой в подобной же ситуации растерялся — попятился, споткнулся о лежавший на земле ствол и упал на спину, беспомощно задрав ноги. Медведь, однако, ограничился лишь констатацией собственного превосходства: подбежал, откусил у резинового сапога каблук и, вполне этим удовлетворенный, ретировался.

Я никогда не забуду ту нелепую ситуацию, в которой однажды оказался вместе с фотографом Николаем Смеловым. Мы шли вдоль речки по медвежьей тропе. Смелов, не имевший склонности к фотоохоте, намеренно громко разговаривал, чтобы отпугнуть медведей, и мне пришлось спрятать свой «фотоснайпер».

Тропа вилась по склону, то забираясь повыше, то сбегая к самой воде. В одном месте я увидел в реке стайку гольцов. Трудно было удержаться, чтобы не сделать на удачу пару-другую забросов, и я уговорил приятеля задержаться минут на десять. Мы сбросили рюкзаки на тропу, я взял «закидушку» и спустился к воде. Если гольцы голодны, то простенькой блесны, привязанной к леске, вполне достаточно, чтобы за несколько минут перетаскать всю стайку. Смелов не был заядлым рыболовом и остался на тропе, наблюдая сверху, как голец преследует и хватает блесну. Это зрелище привело его в такой восторг, что после того, как я выдернул подряд трех гольцов, он не выдержал, спустился и попросил «закидушку». Я уступил ему место у воды, передал леску с блесной, он взглянул на меня, и вдруг что-то произошло у него с лицом.

— Ну что ты? Давай! — сказал я и увидел, что он смотрит куда-то мимо меня. Я оглянулся и обмер: на тропе возле наших рюкзаков сидел... медведь!

Нелепейшее было положение. И ножи, и фальшфейеры, да и фотоаппараты тоже остались в рюкзаках. Мы со Смеловым стояли внизу в классических позах застигнутых врасплох браконьеров: у него в руках болталась леска с блесной, у меня под ногами валялись свежепойманные гольцы. Медведь восседал над нами, словно верховный судья, обдумывающий приговор.

Смелов, который был от медведя дальше, первым пришел в себя и сделал робкий шаг наверх, к рюкзаку. «Больше всего я не мог себе простить, — признавался он потом, — что оказался без фотоаппарата. Ваш немой диалог был просто бесподобен!» Я не мог тогда столь беспристрастно оценивать достоинства сюжета, в котором был непосредственным участником. Помню, что от досады находился на грани истерического смеха. Собственно, медведь-то не казался страшным: он растерянно крутил головой, тянул носом воздух и, пожалуй, был обескуражен встречей не менее, чем мы. Когда Смелов двинулся к рюкзаку, медведь вздохнул, повернулся и деловито потопал обратно. Мы выскочили на тропу — черные пятки были уже далеко...

Современные охотники не любят ходить на медведя в одиночку. Они предпочитают убивать коллективно, чтобы разделить на всех сначала страх перед еще живым хищником, а потом и ответственность перед Богом за невинно загубленную медвежью душу. Ну, охотники — особая статья. А вот фотографу, если он рассчитывает на удачный кадр, стоит отказаться от компаньонов. Дикий медведь инстинктивно побаивается даже одного человека, а увидев двоих, боится уже панически. Страх может спровоцировать нападение...

Если вы безоружны и достаточно благоразумны, считайте, что полдела уже сделано. Остальное довершит удача...

У меня оставалось тогда три дня, я уже не надеялся снова попасть в морскую тундру, но утром в метеосводке сообщили о смене направления ветра; давление тихонько поползло вверх — я решил не упускать последний шанс. Погода улучшалась прямо на глазах, и я постарался в тот же день добраться до океана.

...Лес редеет, расступаются стволы каменных берез, поверх травы я вижу знакомую крышу с покосившейся железной трубой. Избушка. Тропа выходит из зарослей, я останавливаюсь. По привычке ощупываю беглым взглядом стекла (они целы), двери (закрыты), маленькую дверцу в подпол (подпертаполеном). Прислушиваюсь: шелестит листва, мерно накатывает гул прибоя, попискивает поползень. Все спокойно.

Не спеша обхожу избушку, поднимаюсь на крыльцо. Слева от двери вырван клок рубероида. На обнажившихся досках пять характерных царапин. Пять царапин — пять когтей. Когда же он приходил? Следов на земле нет, трава в полный рост. Стало быть, приходил давно, наверное, еще весной. Мог стекла выдавить — не выдавил, мог выломать дверь — не выломал, просто ковырнул когтями стену и ушел. Далеко ли?

Избушка эта стоит на краю откоса, как говорится, на яру. Внизу течет река, за рекой приморская ягодная тундра, которая тянется вдоль побережья на десятки километров. Сверху с косогора я вижу трех медведей, держатся они далеко друг от друга. Один совершенно черный, другой — гнедой масти, третий, словно лев, с пышной сивой гривой. Медведи медленно перемещаются по тундре. Знаю, что к утру их уже не будет. Но спешить нельзя, на съемку нужно идти со свежими силами.