Вокруг Света 1996 № 02 (2665) - [11]

Это была, конечно, шутка, но в ней отразилось одно любопытное обстоятельство. Еще в прошлые века было отмечено, что русские, осевшие в Якутии, очень быстро переходили на якутский язык, а в следующих поколениях большинство уже плохо понимало по-русски. Это касалось не только ямщиков, но и казаков, крестьян и многочисленных ссыльных, коими во все времена и при всех режимах была богата Якутия. Старинные казачьи роды, породнившиеся с якутами из-за недостатка русских женщин, перенимали якутский язык и якутский образ мыслей. В свою очередь якуты быстро усваивали русский быт и жизненный уклад. Происходило удивительное взаимопроникновение культур.

Перед заходом солнца я прошелся по деревенской улице: добротные дома прятались за высокими, часто глухими заборами. Солидный русский сруб, способный лучше противостоять морозам, давно заменил здесь традиционную якутскую избу из вертикально стоящих бревен (так было проще использовать разнокалиберный лес). Впрочем, полного сходства с русскими, точнее сибирскими, деревнями не получилось. Странная особенность бросалась в глаза. У некоторых домов крыша выглядела как бы недостроенной: она состояла только из двух скатов, предохраняющих от дождя, а оба шипца (или фронтона) отсутствовали. Причиной этого архитектурного «чудачества», вероятно, были те же самые чудовищные морозы, которые вообще «отняли» у большинства якутских деревенских домов вторые этажи (тепло ведь, как известно, стремится вверх). Капитальный одноэтажный сруб, наглухо проконопаченный, с невысоким потолком и русской печью посередине — так выглядит в Якутии цитадель домашнего тепла и уюта. Но главная деталь, позволяющая безошибочно отличить якутскую деревню от русской, — это «хотон», якутский хлев, конструкция которого сохранилась практически в первозданном виде. В каждом дворе Булгуннях-таха я видел это приземистое, напоминающее блиндаж сооружение. Сложенный из бревен и жердей, обмазанный снаружи толстым слоем коровьего навоза — этого лучшего и дешевейшего естественного теплоизолятора, — хотон обогревается исключительно собственным теплом скота и позволяет героическим якутским коровам и свиньям пережить-перестоять убийственные морозы. Зато летом у коров — вольная воля на окрестных лугах, без пастухов. К дому они подходят лишь к вечеру.

Сняв обувь в пахнущих молоком сенях, я зашел в дом ямщика. Женщина-якутка пригласила к столу. Мои спутники ждали меня. Якутский обед — городской или сельский — прост и традиционен. Прежде всего, это мясо. Вареное или поджаренное, но с избытком. Затем почти всегда (по крайней мере, летом) тугу-нок — маленькая, размером с кильку, рыбка из рода сиговых. Ловят ее неводом, сразу солят, через несколько часов тугу-нок готов. Также всегда на столе сметана, всегда чай с молоком. Но самое любимое угощение — это взбитые сливки. Молоко якутских коров необычайно жирное, поэтому сливки взбиваются буквально за пару минут (делают это вручную специальной деревянной мутовкой, которую крутят между ладоней). К сливкам всегда добавляют варенье. Самое разное, потому что нет такой ягоды, которая бы не встречалась здесь в изобилии.

Когда, наевшись, мы встали из-за стола, дверь распахнулась, и в комнату вошел мужчина с чисто русской внешностью.

— Федор, хозяин дома, — представился он.

Федору Шилову — сорок лет, и ни он, ни его отец, конечно, не имели к ямщицкому труду никакого отношения. Но дед, если не до революции, то в двадцатые-тридцатые наверняка гонял по зимнику почтовых лошадей, уходя из дому ранней осенью, а возвращаясь поздней весной...

Ямщина возникла на Лене в сороковые годы XVIII века, во время знаменитых экспедиций Беринга. Главной транспортной артерией был тогда Охотский тракт, по которому из Якутска в Охотск доставлялись грузы и донесения, предназначенные к отправке на Камчатку, а позже и далее — к американским берегам. Тогда-то и возник Тойон-арыы — поселок ямщиков, в котором родился и вырос Федор Шилов и которого уже лет двадцать как нет на карте. Увы, известная кампания укрупнения населенных пунктов, прокатившаяся по Советской России в семидесятые годы, подписала приговор поселку, простоявшему на берегу Лены около трехсот лет. Последними в Булгуннях-тах перебрались родители Федора.

Поселок, в котором никто не живет, — мертвый поселок. Но постепенно у меня стало складываться впечатление, что поселок ямщиков как бы жив. Наш разговор, будто заколдованный, все время возвращался к нему. Тойон-арыы постоянно присутствовал в мыслях моих собеседников. Загадочный поселок интересовал меня все больше и больше, но, к сожалению, из молчаливого Федора мало что удавалось выудить. К тому же он предпочитал изъясняться по-якутски, а мои робкие просьбы переводить на русский необычайно веселили якутов. Выяснилось, что два года назад поселку исполнилось 250 лет, что тогда у брошенных изб собрались все ямщики, чтобы отметить юбилей, а нынче эти ямщики на сенокосе, а сенокос на острове, который называется Тойон-арыы. Я немного запутался, но мне объяснили, что Тойон-арыы в переводе и означает «главный остров», а поселок носит название острова, потому что находится напротив него.