Вокруг Света 1995 № 05 (2656) - [37]

— А вы откуда будете? — донеслось до меня, и я понял, что обращаются ко мне.

Оглянулся. За столиком, где только недавно сидели двое, сидел один «наш». «Второй был француз», — подумал я, ответил парню кто я, откуда, и так слово за слово, и не запоминающийся в подобных случаях разговор, в конце концов, обязал нас встать и пойти вместе.

В Латинском квартале солнце грело, как греет только осенью. Парня, с которым мы брели без всякой цели, звали Сережей, в Москве он жил где-то на Пироговке, в восемьдесят шестом его, девятилетнего, мама увезла во Францию, в Тулузу, к своему дяде; пока они гостили, дядя слег и больше не встал. Сережа с мамой оказались наследниками половины небольшого домика. Мама стала учить соседских детей играть на фортепиано, а Сережу — соседские дети учили французскому. В Париж он подался, не окончив школу. В момент нашего знакомства Сережа все еще учился в лицее и подрабатывал тем, что помогал знакомым гидам, работающим с русскими туристами.

Я не спрашивал, как дядюшка оказался во Франции. Мне было это неинтересно, да и Сережа рассказывал только о том, о чем хотел рассказывать. А я, честно говоря, слушал его вполуха. Меня отвлекал Латинский квартал. Он сильно отличался от фешенебельного Парижа с наглухо закрытыми дверями и воротами. Вчера я прогуливался в одном из таких районов. Случайно оказавшись на площади Трокадеро, забрел на авеню Жоржа Манделя — это название неизвестно каким чудом запало в мою голову... Гуляя по аллеям парка, я пытался — просто так, без особой надобности угадать в одном из уютных особняков за ухоженной зеленью дом Мстислава Ростроповича...

Латинский же квартал чем-то напоминал мне атмосферу университетских дворов на Моховой и немного — Трифоновки, района общежитий артистического студенчества в Москве. Никакой холодной сдержанности здесь от присутствия рядом Сорбонны, институтов Французской Академии или от близости к студенческим корпусам храма Сент-Женевьевы усыпальницы великих французов Руссо, Вольтера, Гюго... Улицы Латинского квартала полны молодых людей, они толпились на тротуарах, кто-то перебегал улицу с тарелкой картошки, кто-то кричал, звал в окно, а иные, странного вида с мотоциклами, ошивались около колледжей, откуда выходят студентки...

К Сереже подошел худенький паренек, о чем-то коротко поговорив, отстал. Я слушал с завистью свободную французскую речь Сережи и не мог не спросить:

— Слушай, а ты считаешь себя французом?

— Меня не считают, — ответил он. — Нет. Пожалуй, я бы сказал иначе. Чем старше становлюсь, тем больше чувствую себя иностранцем.

— Поясни, — пытался я разговорить Сережу.

— Для того, чтобы чувствовать себя французом, нужно говорить без ошибок и без акцента. А если у тебя акцент... К белому отнесутся, скорее, снисходительно, а цветному никогда не простят.

И вдруг как-то незаметно разговор соскользнул на тему о метро.

Тут надо сказать, что мы жили на окраине Парижа в маленькой уютной гостинице на бульваре Даву и в основном пользовались метро. Пользовались им в Париже туристы и из других стран. Но большей частью в метро ездили арабы, негры из бывших французских колоний, вьетнамцы, китайцы, студенты — чужестранцы и нищие. И как бы мы ни были ни на кого не похожи, выходило, что нас всех с ними объединяло метро. И конечно же, после езды в такой компании, выйдя из подземелья на поверхность, при всей предупредительности парижан, они казались невнимательными к остальному миру. В метро ездили и французы, но ими могли быть очень рядовые французы. Я не замечал, чтобы французы — такие улыбчивые и куртуазные в нашем представлении — в метро кому-нибудь улыбнулись или с кем-нибудь флиртовали. Не замечал, чтобы кто-то кому-то в метро уступил место. Мне показалось: если, в силу воспитания, ты сделаешь это, то рискуешь своим вниманием поставить человека в неловкое положение или рискуешь, сам того не желая, подчеркнуть свое превосходство перед тем, кто не хочет уступать свое место никому...

Не скрою, и у меня были свои проблемы в метро. Здесь незнание языка, как нигде, требовало находчивости и трудолюбия. Но, как я ни старался, все равно плутал в подземелье со множествами линий и переходов; не всегда с ходу мог найти дорогу на поверхность. Не просто оказалось запоминать мне и всевозможные надписи-указатели, название станций, где звук, выраженный в других языках одной буквой, у французов пишется чуть ли не тремя-четырьмя разными... И надо же было мне однажды вдруг на полпути выбраться из метро, чтобы понять: все, что под землей, путано и долго, на поверхности — просто и рядом.

А в остальном в Париже можно обойтись и без знания языка. Особенно тем, кто знаком с азами пантомимы. В стране Марселя Марсо язык жестов и пластики понимают неплохо.

Но для этого твои руки должны быть свободны от тяжелых чемоданов, а голова свободна от набора поручений, говорил я Сереже, словно не он, а я был парижанином.

Похоже было, мои высказывания развлекали Сережу, и это я видел по его глазам. В такие моменты он походил на повесу, увязавшегося за человеком, который так и не нашел себе равного собеседника.