Вокруг Света 1992 № 09 (2624) - [56]

Рядом с ним, с портфелем на коленях, сидел господин в белом, лет пятидесяти, со светлыми, почти белыми волосами и круглым розовым лицом. Я тут же сориентировался.

— Это вы говорите, что я француз. Да, я бежал из французской тюрьмы, но тем не менее я бельгиец!

— Ну вот, видите! — воскликнул розоволицый господин.

— Почему же вы сразу не сказали?

— А какое это имеет значение, если я не совершал на вашей территории ни одного серьезного преступления? Если не считать побега, что вполне естественно для каждого заключенного.

— Ладно! Будете сидеть со своими друзьями. Но, сеньор консул, предупреждаю, малейшая попытка к побегу, и он отправится туда, откуда сегодня пришел. Отведите его к парикмахеру! А потом в камеру, к его приятелям!

— Благодарю вас, господин консул, — сказал я по-французски. — И простите за беспокойство, которое я вам причинил.

— Господи, как вы, должно быть, настрадались в этом ужасном карцере! Идите скорей, пока этот мерзавец не передумал! Я приду навестить вас еще раз. До свиданья.

Парикмахера на месте не оказалось, и меня отвели к моим друзьям. Должно быть, я действительно выглядел ужасно, поскольку они не переставали расспрашивать меня:

— Ты ли это, Папийон? Это невозможно! Что эти свиньи с тобой сделали? Ты что, ослеп? Что у тебя с глазами? Почему все время моргаешь?

— Отвык от света. Здесь он слишком яркий. А глаза привыкли к темноте.— Я сел и уставился в темный угол.

— Ну и воняет же от тебя, просто немыслимо! Несет какой-то гнилью.

Я разделся, и они сложили мои вещи у двери. Руки, ноги, все тело было покрыто красными пятнами, словно от укусов клопов. Это меня изгрызли те маленькие крабы, что появлялись в карцере вместе с приливом. Я знал, что выгляжу мерзко и страшно, даже в зеркало смотреться не надо, чтоб убедиться в этом.

Клозио притащил мне чистую одежду. С помощью Мату-ретта я помылся, причем чем дольше терся черным мылом, тем больше грязи сходило. Наконец, намылившись и ополоснувшись раз семь, я почувствовал себя чистым. Минут за пять высох на солнце и оделся. Явился парикмахер. И тут же вознамерился обрить мне голову. Я воспротивился.

— Нет. Волосы просто подкоротить и побрить. Я заплачу.

— Сколько?

— Песо.

— Если постараетесь, дам два, — вставил Клозио.

Помытый, побритый, постриженный и одетый во все чистое, я чувствовал, что снова возвращаюсь к жизни.

Камера, где сидели мои приятели, казалась после карцера настоящим дворцом.

Дни и частично даже ночи были заполнены жратвой, питьем, игрой в карты и бесконечной болтовней по-испански между собой и колумбийскими охранниками и заключенными, чтобы лишний раз попрактиковаться в языке.

В воскресенье я снова говорил с бельгийским консулом и одним из бельгийских заключенных. Тот сидел за какие-то махинации с американской фирмой по экспорту бананов. Консул обещал сделать все возможное, чтобы помочь нам. Он даже заполнил какой-то бланк, где говорилось, что я родился в Брюсселе от бельгийских родителей. Я рассказал ему о монахинях и жемчуге. Но он оказался протестантом и мало общался с монахами, правда, немного знал епископа. Он отсоветовал мне настаивать на возвращении монет, слишком опасно. За сутки до нашей отправки в Барран-килью его должны были уведомить об этом.

— Вот тогда и будете в моем присутствии требовать их. Ведь там были свидетели, насколько я понял?

— Да.

— А сейчас не надо. Иначе снова засунут в карцер, а то еще и убьют. Это ведь целое состояние... Золотые стопесовые монеты стоят не триста, а пятьсот пятьдесят каждая. Так что не стоит искушать дьявола. Что же касается жемчуга, то не знаю, надо подумать.

Я спросил негра, не хочет ли он бежать со мной и как, по его мнению, это лучше организовать. Лицо его посерело от страха.

— Что вы, что вы, господин! Об этом даже нечего и думать! Тут только одну промашку дашь, и сразу крышка! Тебя ждет самая ужасная в мире смерть. Вы уже отведали, чем она пахнет. Погодите, пока не окажетесь в Барранкилье, например. Но здесь это самоубийство. Так что уж сидите тихо. К чему рисковать?

— Да, но зато здесь это несложно. Стена низенькая.

— Полегче, парень, полегче! И на меня не рассчитывайте. Ни бежать, ни помогать не буду. Даже говорить об этом не хочу, — И он, весь дрожа от страха, повторял: — Все вы, французы, ненормальные! Психи прямо, думают, что могут бежать из Санта-Марты!

Днем я часто наблюдал за колумбийскими заключенными, попавшими сюда явно не зазря. Почти у всех были физиономии убийц. Правда, чувствовалось, что их здесь здорово укротили. Страх еще раз оказаться в карцере совершенно парализовал их. Дней пять назад из карцера вышел один парень, очень здоровый, высокий, на голову выше меня, по прозвищу Кайман. Говорили, что он очень опасен. Прогулявшись с ним по двору раза два-три, я спросил:

— Кайман, хочешь бежать со мной?

Он взглянул на меня, словно на самого дьявола, и ответил:

— Чтобы попасть туда, откуда мы с тобой только что выбрались? Нет уж, спасибо. Скорее родную маму придушу, чем снова туда.

Это была моя последняя попытка. Больше о побеге я решил не говорить ни с кем.