Вокруг Света 1992 № 09 (2624) - [4]

Среди этих людей я жил долгих десять лет, может быть, самых трудных для их страны. И для меня эти люди — с достоинствами и недостатками, во многом не похожие на нас, но лично знакомы и поэтому понятны. За семь лет с тех пор, как я уехал из двухэтажного особняка на тихой ханойской улочке Као Ба Куат, там, наверное, немало изменилось. Некоторые из знакомых и соседей ушли из жизни, дети выросли и обзавелись своими семьями, кто-то переехал.

Хотя, по разным данным, в городах живут лишь 20 — 30 процентов вьетнамцев, здесь речь пойдет о горожанах. Но в любом вьетнамском городе в той или иной мере сильны черты традиционной деревни — больше в относительно консервативных городах Севера (включая Ханой), меньше — в космополитичном Хошимине. Итак, заглянем с балкона второго этажа нашего особняка на Као Ба Куат во двор соседнего — похожего, но населенного вьетнамцами.

Небо на востоке за Красной рекой едва поголубело, но я уже просыпаюсь от крика соседского петуха, пристроившегося прямо под окном. Ему начинают вторить десятки, сотни собратьев. Едва ли такой сельской идиллией может похвастаться какая-нибудь другая крупная столица. А ведь я живу в бывшей европейской, респектабельной части Ханоя.

Я выхожу на балкон, чтобы увидеть внизу на кирпичной ограде соседнего двора виновника шума — рыжего с зелеными переливами взлохмаченного петуха. Он точная копия своего предка, который в беспокойные декабрьские ночи 1972 года будоражил все петушиное племя квартала, беспрестанно горланя вопреки предписанному природой распорядку. Он принимал за утреннюю зарю зарево пылавших ханойских окраин после очередной ковровой бомбежки американских В-52.

На сей раз, возвестив о наступлении нового дня, мой баламут удалился к своим курам. Вместо него вижу голову и плечи Нгок Дан, которая обливается водой из ковша в нехитром подобии душа, пристроенном к ограде. Девушка поднимает голову, откидывая черную копну распущенных волос, и, смущенно улыбаясь, приветствует меня. Она выросла в этом дворе на моих глазах. Помню, как ее, совсем еще малышку, мать сжимала в объятиях, унося через улицу в бомбоубежище. Следом семенили дети постарше.

Потом те, что повзрослев, родили своих детей, которые пополнили шумную, непоседливую и безгранично любопытную ватагу, что кочует от дома к дому в поисках интересных зрелищ и ничейных плодов деревьев, свесивших свои ветви через заборы. Нгок Лан все реже верховодит в этой ватаге и скоро совсем покинет ее, вступив во взрослую семейную жизнь. Но ко мне она обращается по-прежнему — «тю», что означает буквально «дядюшка по женской линии», «брат матери». К этому обязывает возрастная дистанция. Для обращения «бак» — «брат отца» — я еще не накопил седины, а словом «ань» — «старший брат» — она называет своего приятеля Ха, студента-первокурсника, с которым по вечерам ходит в кино или гуляет у Западного озера. На русский язык все это переводится одинаково: «вы».

Соседский дом вместе с его двором похож на огромную коммунальную квартиру. Когда-то он, как и другие особняки европейской части города, принадлежал семье французского чиновника или местного богача. Двухэтажный особняк выходит фасадом на улицу, а в задней части двора приютились низкие постройки, служившие жильем для прислуги, кладовками, кухней. В общем, все соответствовало жизненному стандарту европейца в колонии. Сегодня это совершенно восточное жилье: и спальни, и столовую, и кабинет, и гостиную, и бывшие комнатки прислуги, и даже кладовки — каждое помещение занимает обычно целая семья. Дом утратил былой лоск благородной виллы и избавился от всего лишнего, что не служит самым насущным нуждам, а лишь обременяет расходами. В том числе и от стекол в окнах. Жильцов вполне устраивают деревянные жалюзи.

Сколько именно семей здесь живет, трудно определить даже приблизительно. До того тесно переплетается их быт на этом маленьком пятачке жизненного пространства. Все готовят во дворе пищу на керосинках и угольных очагах, по вечерам стирают белье, купают детей, моются сами. Все население дома — один коллектив, унаследовавший традиции корпоративности от старой крестьянской общины. Здесь все свои, можно сказать, одна семья. Все друг о друге все знают. Все на виду. Совсем как в деревне. В том числе петухи, куры, даже поросята, которых обычно режут на лунный Новый год, и они оглашают окрестности леденящим кровь предсмертным визгом.

Слово «родина» чаще всего переводится на вьетнамский язык как «родная деревня». И связь с этой деревней, если не материальную, то хотя бы духовную, сохранили по сей день жители больших вьетнамских городов. Как частное понятие «деревня» соответствует общему «родина», так семья сопоставляется с нацией. Недаром в поэтическом иносказании вьетнамцы называют себя «великой семьей».

Родители Нгок Лан, как и большинство ханойцев среднего и старшего поколений, родом из деревни. Если вьетнамца спросить, откуда он, обычно он называет не нынешнее местожительство, а отчую провинцию, даже если сам там и не жил. Нгок Лан родилась в Ханое, но на подобный вопрос отвечает: «Мы из Нгетиня». Эта вьетнамская провинция расположена километрах в трехстах южнее Ханоя, считалась прежде одной из самых голодных и дала народу многих выдающихся бунтарей и революционеров.