Вокруг Света 1992 № 02 (2617) - [26]

Вот бы собрать команду хороших ребят, поехать летом на Сарку, очистить красивую лесную реку от топляков и завалов... Река бы заново родилась, заиграла. Давайте запомним: Сарка нас ждет! И Генуя будет нам рада-радехонька!

Нынче Сарка замечательна своей полной одичалостью; стежки-дорожки по ее берегам заросли папоротниками в человеческий рост; идущего вверх или вниз по течению реки человека я ни одного не встретил за годы моих хождений. (Я-то хожу, не ленюсь).

За рекой Саркой открывается великое множество... нет, не дорог, а лесов, болот, озер, ягодно-грибных мест, спусков-подъемов... Но река так сразу не отпустит, приманит тебя своим единственным на свете голосом, своей таинственностью, дикостью-нехоженостью... Кто побывал за тем перекатом? Может быть, и никто, я первый... И еще говорили в нашей деревне и на Берегу, в Корбеничах, Озровичах, Харагеничах, даже за Харагинской Горой, в Лаврове, на Кончике, в Пашозере... То есть в каждом из этих селений нашелся рыбак, ловивший форель на Сарке. Или знавший такого ловца. Рыбак утверждал, что форель на Сарке поймать можно, но только в ненастную, сумеречную погоду без дождя: в ведро форель увидит ловца, ни за что не клюнет. И в дождь не берет.

Не утаивая, сообщали наилучшие приемы лова форели: грузило поднять повыше от крючка, чтобы поводок свободно болтался туда и сюда; поплавок пониже, к самому грузилу: на перекатах мелко. Кидать под порогом в быстрину, удилищем поводить, запускать приманку под камни и коряги. В отношении червя и крючка высказывались разные точки зрения. Одни настаивали на двойчатке — сдвоенном крючке, с двумя же червями. Другие полагались на простой крючок, на одного червя. «Форель если схватит, то уж схватит — намертво! Вытаскивать поймавшуюся форель все предлагали одинаковым способом: «Удочку брось, за леску подтягивай, по воде. На воздух выдернешь, обязательно сорвется».

Сколько раз, с превеликой осторожностью таясь в ивовых кустах, я закидывал в Сарку уду, терял из виду поплавок, настолько быстро его уносила прыгающая на камнях вода... Насаживал по одному червю и по паре... Однажды поплавок унырнул, я позабыл о совете ловцов, дернул... Удилище изогнулось... Из воды наружу с каким-то непередаваемым трепыханием, сиянием, сверканием, кажется, даже искрением выпрыгнула форелина. Потрясенный постигшей меня рыбацкой удачей, ослепленный прыгающей над водой никогда в жизни не виденной мной форелью, испуганный тугой силой, тягостью, нежданностью попавшей мне в руки золотой рыбки, я на мгновение замешкался... Форелина потрепыхалась в воздухе, сошла с крючка и была такова... В другой раз... О! в другой раз, наученный опытом, в препаршивую погоду, на самой быстрой быстрине, с отборными червями-красавцами в банке... Все сделал по правилам, поплавок сгинул... Я хвать за леску и потянул... Форелина на крючке не дрыгалась... Это противоречило тому, что я знал о ней, что предсказывали ушлые мужики на Горе, на Берегу, в Корбени-чах, Озровичах, Харагеничах и за Хара-гинской Горой, в Лаврове, на Кончике, в Пашозере... Мужики говорили, что форель непокорная, с характером была, голыми руками ее не возьмешь... А эта моя форелька (еще не моя, еще в Сарке) не ворохнулась... Я ее подвел к самому берегу в траву и как-то изнемог, устал, задумался... Все выходило не так, как должно было быть: форели полагалось сопротивляться, а мне ее укрощать... Эта форелька лежала в траве, как желтый ивовый лист... И так я ее любил, так боялся. Ах ты моя золотая рыбка! Я готов был к ней обратиться с давно приготовленной речью: «Смилуйся, государыня-рыбка!..» Но в это время форелька вдруг проснулась, встрепенулась, без видимого усилия выплюнула крючок и подалась в тину, оставив по себе пятнышко мути.

В тот раз, идя домой на Гору, я думал, что мне открылась возможность стать еще и заядлым форелятником, как мужики в округе: двух форелей я упустил, третья не уйдет. А там, глядишь, всю Сарку облазию, Геную на байдарке прочешу, стану лесным, речным человеком, бородой обрасту, озверею...

Чем дольше ходишь по лесу, тем полнее сживаешься с ним, становишься на него похожим — и все тебе мало. Я думаю, лесной мир имеет что-то общее с миром книг: чем больше читаешь, тем больше остается непрочитанного. И в лесу тоже... Да и мира книг совсем бы не могло стать, если бы не было лесу, а значит и бумаги. Даже наши новгородские предки на бересте писали, берестяные грамоты друг дружке посылали. То есть опять же грамота грамотой, а береста из лесу, из березовой рощи...

Сходить в лес — одно, на реку другое. Того и другого не уместишь даже в просторном дне ранней осени. Да и корзинка полнехонька волнух. Отнесу-ка их деду Федору на Гору: дед стал староват за волнухами бегать, а без волнух в деревне в зиму тоже не жизнь. Волнухи вымочат в кадке, посолят, потом их мелко нарежут и на сковороду, с луком, с маслом. Волнухи в нашей деревне жареные едят, с картошкой, с калитками. У вепсов волнухи — первая еда.

Дед Федор Иванович Торяков родился и живет на Горе с 1901 года. А все молодец молодцом. У деда Федора на голове мягкие, сивые, как белый мох в бору, кудрявые волосы. За зиму он обрастает бородой-куделей. Весной приезжает на Гору из города на охоту один человек по имени Паша, стригший в армии взвод, постригает деду Федору бороду, делает прическу «по-молодежному». Паша постригает деда Федора большими ножницами, ими же стригут баранов из дедова стада; каждую осень дед Федор с бабушкой Татьяной сдают по десять барашков для выполнения продовольственной программы. Других ножниц в доме у Торяковых нет.