Вокруг Света 1989 № 03 (2582) - [15]

— Но двуязычие нельзя насаждать,— возразил я.

— Правильно, нельзя. Река сама выбирает себе русло и берега. Так и народ. Он должен сам определить, на каком языке ему лучше общаться.

Лично я предпочитаю русский.— Он посмотрел на меня с легкой усмешкой и добавил: — Не потому, что вы русский и я по закону гостеприимства должен говорить с вами непременно по-русски, а потому что мне так удобнее.

Последние слова он произнес с некоторым вызовом. Мне показалось в этот момент, что он специально пришел сюда с дядей, узнав от него, что предстоит встреча с москвичом. Интересный был парень, в нем чувствовался и интеллект, и бурлящий народный дух, и незаурядная энергия, но что-то меня в нем настораживало — излишняя категоричность, наверное, максимализм молодости.

— Ну а традиция, язык, древняя культура — с ними-то как? — спросил я.— В архив?

Он не ответил на мой вопрос, но, продолжая, видимо, свою внутреннюю нить размышлений, сказал:

— Я вижу свой народ без идеализации и романтического флера. Я вижу в алтайцах покорность вместе с добротой, чувством локтя, гостеприимством, стремлением к справедливости. Главное, не надо подыгрывать народу, не надо становиться перед ним на колени. Где-то я недавно прочитал... за точность не ручаюсь, но смысл таков: народ — творец добра. Но одновременно он и опора зла, по крайней мере, его питательная среда.— Ему вдруг пришла в голову какая-то мысль, он даже впервые улыбнулся. Но улыбка вышла вымученная, бутафорская.— Слушайте, что я предлагаю,— прищурился он.— Давайте меняться!

— В каком смысле? — не понял я. От этого химика можно было ожидать любой неожиданности.

— Давайте меняться. Я вам свою физиономию «с раскосыми и жадными очами». Так, кажется, у Блока?.. А вы мне свой длинный нос с горбинкой!

— Мой нос меня вполне устраивает,— отшутился я, еще до конца не понимая, к чему он клонит.

— А национальность? — смотрел он на меня в упор, не мигая.

— Я как-то об этом не задумывался...

— Вот видите: не задумывались.— Он развел руками и засмеялся.— Вы жили в таком счастливом окружении, что даже национальность вас не интересовала. А я скажу — почему. Потому что вы русский, москвич. Оттого и не развит в вас комплекс периферийной ущербности.

— «Гордость за свое происхождение в любом народе правомерна уже одним происхождением»,— зацепился я за фразу писателя Распутина, который много писал об Алтае и алтайцах.

— Знаю, читал! — отрубил химик и снова встал в агрессивную позу.— Гордость?!— взорвался он.— Да это чистой воды риторика! Взгляните на реальную жизнь... Если станут выбирать, кого взять на должность, алтайца или русского,— возьмут русского.

В этом можете не сомневаться. А алтайца оставят «на потом» — для процента. Чтобы соблюсти лучезарно-безмятежную «дружбу народов»... Такая «гордость» меня не устраивает. Между прочим,— продолжал он,— где бы я ни жил, меня по-всякому называли. На Тюменском Севере — чучмек. В Москве, где я полгода на заводе работал,— азиат, моська, татарин. В Новосибирске — косопузый. Однажды на вокзале, в давке, кто-то крикнул: «Куда ты лезешь, чурка?!» Я обиделся и растерялся, не знал, что ответить. А потом пришло в голову: «Ты сам... дрова!» Я плохо тогда по-русски говорил... Так знаете, какой хохот стоял! Вот вам и национальная гордость!

— У вас обостренное чувство собственного достоинства,— сказал я как можно миролюбивее.— Это свойство личного характера, психологии, не более...

Он хотел что-то ответить мне. Но пастух вовремя перехватил инициативу.

— Будем кумыс пить,— по-хозяйски распорядился Виктор, развязывая аркыт и доставая маленькие деревянные кружки с металлическим ободком и обернутый в тряпку кислый молочный сыр — курут.

Я пил холодную, чуть мутноватую влагу с горьковатым, вяжущим привкусом, слушал рассказы о том, какие хитрые и ловкие бестии, эти горные козы (они обступили наше пиршество, выпрашивая подачку), а в голове неотступно билась мысль о том, как тяжелы и труднопоправимы наши ошибки прошлых лет. Один химик из рода майманов чего стоил: сколько в нем горечи, обид — и одновременно сквозь путаницу рассуждений проступает такая пылкая человечность!

Горы привлекательны всегда, но здесь, на Чуйском тракте, в ста километрах от областного центра, они просто поражают разнообразием. То фантастические развалы скал и отрогов, складывающиеся в некое подобие вершин, то разноцветные плащи лесов, кудрявая накидка кустарников в окружении сладких медоносов, низкорослой вероники и альпийского мака, то близкие миражи лысых гор, будто обведенные синькой,— и тут же рядом лоскутки огородов, фруктовые сады и пасеки, кавалькады лошадей на туристских маршрутах.

Мы проехали седловину между двумя горбами, спустились вниз, и нам под колеса с бешеным ревом выплеснулась Катунь. По-алтайски «катын» — хозяйка, хлопотунья, кормилица-поилица. Так сказал мне Володя Торбоков, корреспондент областного радио, который вез меня в свое родное село Ширгайта.

С рекой связана вся жизнь края. К ней спускаются отары овец и табуны лошадей, вокруг нее, тесня друг друга, группируются леса и селения, перед ней расступаются скалы, она ведет счет своим ручьям и речушкам, выводя к водоразделу разветвленную сеть пастушьих и охотничьих троп и гудящих асфальтовых дорог. Завораживая молочной просинью струй, Катунь бьется в свои пороги и перекаты, ходит кругами, вскипает волнами, воронками, мельтешит мгновенными вспышками, высверками; вот, казалось бы, она успокоилась, разгладилась, найдя широкое, распластанное русло, но впереди встают новые скалы, и молочные воды снова кидаются очертя голову, набрасываясь на валуны и отвесные береговые стенки, с грохотом таща по дну обкатанные голыши.