Вокруг Света 1988 № 03 (2570) - [47]

В общем, мы ели, пили и плясали и без устали занимались любовью,— говорит старый, неутомимый Анголь Мамалькауэльо.— Кончилось тем, что все уснули. Ночь была ясная-ясная, спокойная была ночь. Лишь изредка караульные, отстоявшие свою смену, приходили, чтобы поесть и немного поспать. На смену им поднимались и уходили другие. Ничего не случилось той ночью. Не явились на пир незваные гости. Война казалась далекой-далекой, непостижимо далекой от наших мест.

...Уже часа два как рассвело. Ячменный кофе — не помощник тем, кто хочет взбодриться после бессонной ночи, он только от жары немного спасает. Нас всех разморило — сидим, клюем носом. Я предлагаю Анголю Мамалькауэльо пройтись немного. Мне хочется получше узнать окрестности. Почувствовать, как дует ветер в лицо, вдохнуть глоток свежего воздуха.

— След почти стерся,— говорит старый, зоркий Анголь Мамалькауэльо,— но еще можно его отыскать. А ты, сеньор, отыскал бы его среди этих гниющих ветвей, перепутавшихся с иссохшими стволами мертвых деревьев, под слоем опавших листьев, не знающих, что такое поступь человека или зверя?

— Нет... Нет, конечно.

— Но он прямо перед твоими глазами — след, ведущий к дому Хосе. Туда я тебя и веду.

Лес понемногу начинает расступаться. Мы выходим на небольшую поляну. Ничто не привлекло бы здесь взгляд случайного путника, но мой проводник указывает на темную прогалину, едва выглядывающую из-под густой листвы.

— Зорче гляди, сеньор. Этот квадрат — тень от дома Хосе. Время от времени мы наведываемся сюда, чтобы выполоть траву, и стараемся сохранить этот почерствевший пепел — пусть лежит так, как остался после пожара.

И я отвечаю, что зорко смотрю на все это.

— И ты уже знаешь, почему мы с такой любовью храним этот пепел?

И я отвечаю, что нет, но все равно смотрю зорко.

— Потому что пепел этот смешался с пеплом Дельяниры Альипен, жены нашего мальчика.

Я не говорю ни слова. Комок подступил к горлу, перехватив дыхание. С той же ясностью, с какой сейчас обнажились резкие черты этого пустого квадрата, я вдруг услышал горячечный треск пламени, пожирающего тело человеческого жилья и молящую о спасении плоть женщины, приходившейся женою Хосе.

— Чуть левее отсюда лежит спуск к ложбинке,— показывает Анголь Мамалькауэльо — старый, шагающий вниз по склону.— И если никуда не сворачивать, ложбинка выведет на подъем — он будет тянуться лиги (Лига — мера длины, равная 5572 м.) полторы и оборвется v края скалистого плато. В его пещерах хранились запасы продовольствия и оружие, там укрывались и мы. Склонами той ложбинки мы спускались, атакуя и защищаясь. Ложбинка — это еще и русло ручья, он очень неглубок, и вода его холодна. Ложе его каменисто — воистину, и камни там исполнены милосердия! — они не хранили следов ступавших по ним людей. Даже псы, идя от двери моего дома, не могли нас отыскать. И по сей день ни один человек в военной форме так и не смог отыскать наши пещеры. Пещеры — последний невидимый миру след последней войны араукан. Мы все укрываем в себе, словно в темном лесу,— с тех пор, как с севера спустились в наши долины инки; обращая в бегство целые племена, предались они грабежу и убийствам. Они стали здесь первыми колонистами, осуществляя свой принцип «митимае».

— «Митимае»? Я что-то слышал об этом.

— Один из самых трусливых способов завоевания. «Митимае» — это когда какое-нибудь племя, живущее, например, в Чили, берут и насильно переселяют в край, скажем, перуанской Амазонки. А перуанское племя таким же образом «переселяют» куда-нибудь в Чили. И так — повсюду. А потом все их, оказавшихся без корней, без истории, без защиты, заставляют склонить голову перед верховным касиком и платить ему дань.

Но никогда никто не мог так поступить с арауканами, сеньор. Инки доходили только до Био-Био. Веками пытались они продвинуться дальше. Потом настал черед испанских конкистадоров. Триста лет длилась война с ними, и ни разу не смогли испанцы пересечь Био-Био без страшных для себя последствий.

Много раз давали мы им это сделать. Беспрепятственно входили они в лес, а мы тенью шли по их следу. Не подозревая, что мы сами помогаем им в этом, испанцы продвигались все дальше на юг, шли днем и ночью, и ни разу мы их не атаковали. Тайно протаптывали мы для них тропы, и тяжким грузом ложились они под ноги конкистадоров, тянули их в жаркую пучину, туда, где бьется сердце южного ветра. И когда наконец они принимали решение повернуть вспять, тогда мы начинали преследовать их повсюду.

Мы были воинственным народом, сеньор. Неожиданная ночная атака — отход. Средь бела дня налетим, ударим — и отойдем снова. Так мы воевали неделями, месяцами. Представь, как это бывало — ночь вдруг освещалась пламенем множества факелов, и на головы врагов сыпались камни, и до самого утра потом в окрестностях лагеря ни на мгновение не смолкали наши голоса, звучал боевой клич — и враг в такую бессонную ночь становился слабее духом. Потом мы выбирали самое подходящее для первой атаки место. Чаще всего — холм с довольно крутыми склонами, потому что кони не могли взбираться по ним с той же резвостью, с какой мчались по равнине. К тому же мы усеивали склон холма острыми пиками, и каждая метила в конскую грудь. А лес, все подходы к нему, все заповедные его уголки мы засевали волчьими ямами. Мы бились с помощью лассо — чтобы не напороться на испанские копья и шпаги. Не составляло большого труда сбрасывать всадников на землю и сброшенных — добивать: наш Лаутаро однажды понял, что человек и конь — разные существа, существовавшие независимо друг от друга, и что, оказавшись без коня, на голой земле, испанец становился беспомощным — его движения стесняли доспехи, они уже не защищали, а лишь прижимали своего хозяина к земле.