Вокруг Света 1987 № 03 (2558) - [34]

И вот днем, когда потекли через иззубренную цепочку дальних гор лучи солнца, в воздухе раздалось шипение, замельтешили белые крылья, черные веера хвостов, пахнуло в лицо теплым птичьим духом. Куропатки! Огромная стая, не меньше тысячи птиц. Они расселись на доме и вокруг, погалдели, попрыгали и умолкли.

— Крок! — наконец решительно сказал петух, сидевший на коньке крыши, пригнулся, затем свечкой взмыл в небо. Взрослые птицы веером рассыпались над молодняком, подняли его и устремились следом за вожаком. Через минуту белое облачко растаяло на юго-востоке, в той стороне, где горели под косыми лучами склоны горы Карпунг. А вслед улетевшим птицам смотрели с десяток куропаток, которые почему-то не послушались вожака и остались на месте.

Но зачем птицы собирались в огромную стаю? Что решали на странном «вече»? Куда улетели?

Солнце зашло, и белый свет стал медленно расслаиваться на цвета спектра. Тяжелые фиолетово-красные тона проявлялись по всему небосводу и текли к южному горизонту.

К вечеру улетели совы. Одна из них в последнее время поселилась на трубе-отдушине склада и получила кличку Истукан. И вот в белых сумерках, подсиненных тенями со звездного неба, сова беззвучно, распластанно скользнула вниз, планирующим полетом облетела дом, ломаным зигзагом метнулась над головами, покашляла скрипучим голосом и растворилась вдали. Все это было довольно странно, мы ничего не могли понять.

Недалеко от дома вилось узорной нитью русло ручья Ольхового. Каждый ручей тундры — средоточие жизни. Сюда плывет из крупных рек рыба, чтобы подкормиться личинками комаров, здесь она и икру мечет.

На береговом бугре, под самой пышной в округе ольхой — Царь-кустом,— обиталище зайца, прозванного нами Черные Уши.

Ночью выпавший снег выбелил всю округу. И утром снежное пушистое покрывало тундры оставалось чистым — почти ни одного следа. Лишь кое-где пропахали узкие траншейки мыши, отпечатал заново свою старую тропу заяц, да вот песцовый след, а за ним горностая. Они петляют по руслу, потом выходят на тундру и тянутся в сторону Паляваама. В том же направлении пролегли растрепанный, торопливый след росомахи и аккуратная лисья цепочка. Все они ведут туда, на юго-восток, где таинственно и загадочно синеют отроги горы Карпунг. Что за великое переселение?

К вечеру, в день исхода зверей, красный столбик в градуснике пополз вверх, а с неба опустилась серая тяжелая мгла. Исчезли тени. На густо-розовом небе появились светящиеся серебристые облака — предвестники шторма. А над верхушкой горы Карпунг повисла зализанная и многослойная, похожая на стопку тарелок, туча. От нее во все стороны исходили красные, напитанные серебром лучи.

Температура за сутки поднялась до минус одного градуса. Ночью выпал сырой снег, а с карниза крыши застучали капли.

Утром пошел самый настоящий дождь — северный, тягучий и тихий. Теперь слышался только шелест дождя и шипение глотающего его снега. На озерных льдах проступили голубые лужи.

К вечеру все заполонил красный свет, непонятно откуда сочившийся, воздух пронизало багровое сияние, и отсветы его ложились на сопку и тундру.

— Совсем мокрый снег идет,— тревожно сказали из второй бригады на вечернем сеансе связи.

— А у нас дождик! — удивленно и весело сообщила какая-то девушка-геолог.— Всю партию залило. Чудо северной зимы! Перед палаткой лужа, на озере волны. Еще денек, и можно в лодочке поплавать...

— Умерь восторги,— посоветовал ей хриплый мужской голос.— Беда идет...

Унылое, однотонное шуршание временами стихает, и тогда над обтаявшими каменистыми участками от травы и кустов встает красный пар. В его колышущейся кисее словно снимаются с места и плывут сопки, долины, увалы. Будто все разом пришло в движение, потекло за горизонт, в небо, в мерцающие красные просторы...

Дождь льет уже целую неделю.

С низкого перевала начинает тянуть ветер. Воздух шуршит: холодные струи выстуживают влагу, жмутся к земле, осаждаются на лед, кусты и травы мохнатым инеем, сырым и тяжелым...

Снова оживает надтреснутым тревожным голосом рация.

— У нас ветер с севера, никакой видимости. Сейчас минус три, а завтра обещают двадцать, потом пургу: метеоцентр, прислал штормовое предупреждение.— Голос радистки обрывается. Ненадолго зависает тяжелое молчание, и вот под эфирный треск и разряды, как под тревожную дробь ярара — древнего бубна Оравэтлят, Настоящих Людей,— тревожно звучит в эфире лишь одно грозное слово — гололед!

— Что творится, что творится!..— в ужасе причитает жена.

Мы идем с ней по вновь замерзшему руслу ручья, и его берега лучатся стеклянной коркой, из которой торчит крыло куропатки. Чуть дальше — лапка другой. Я распарываю пешней ледяной панцирь, ворошу сыпучий снег под ним. В одном месте снежный пласт чуть вздрагивает, на свет освобожденно выбрасывается крыло и конвульсивно бьется, разбрызгивая льдистую крупу. Потом, обессилев, замирает.

— Живая, живая! — кричит жена и, скинув рукавицы, пальцами разгребает снег. Через минуту мокрая и очумевшая от ледового плена птица в ее руках. Она даже не делает попыток вырваться, только дышит, широко раскрыв клюв. Кое-как отряхнув снег, жена сует птицу под ватник.