Вокруг Света 1983 № 11 (2518) - [37]

Юрий Черепанов

Белый волк

М ужики играли в глупую игру домино. Вдвоем. Печь гудела, на ее краю мурлыкал чайник, в консервной банке прела заварка, пахло жареной олениной, на столе горела керосиновая лампа. В избе царили тепло, уют и покой. А стояла изба посредине Анадырского хребта, под водоразделом между реками Пегтымель и Паляваам, на берегу озерка, через которое летом тек ручей Куул — Крутые берега. В домино играли зоотехник Саша Градков и профессиональный охотник Егор Майский, в просторечье Жора. В оленеводческих бригадах совхоза окончился отел, и Градков выехал принимать пыжик. Егор отправился с ним, так как участились радиограммы из бригад о волчьих налетах. Дело уже наполовину было сделано: на крыше вездехода горбатились мешки с пыжиком, а в толстом полиэтиленовом пакете стыли три волчьи шкуры.

Стоял май, снега набухли. Через день-два тронутся горные ручьи, а надо побывать еще в двух бригадах: это займет неделю. Но они уже полмесяца колесили среди гор на старенькой машине, вымотались достаточно и поэтому решили устроить суточный перерыв в маршрутной избе, для этой цели и поставленной. Поспать хоть вволю на приличных нарах, а не в дрожащей и пропитанной запахом бензина коробке вездехода ГАЗ-47. Играли же в домино они по той простой причине, что пока спать не хотелось. Да, после трудного перехода происходит у человека, вернувшегося домой, психическая разрядка, рассасывается многодневное напряжение, течет по коже волнами с гусиными пупырышками и дрожью. Продолжается это часа три-четыре, потом приходит великая слабость и благодатный сон. Этого момента мужики и ждали.

Наконец веки стали слипаться.

— Утро на дворе, — взглянул на часы Жора, потянулся и сильно, до щекотания в носу, зевнул. — Ага, начинает схватывать! Вот у меня был случай года три назад. Тоже не спалось. Так мы с Костей... Да, три. Тогда еще Мишка новый участок получил на Аачыме, где дохлого старого кита море выбросило, и все мечтали на тот участок попасть. И вот, значит...

— А-а-о-о-у-у-у! — глухо раздалось с улицы.

— Ух ты! — сказал Градков. — На ловца и зверь. А, Жор?

— Вой-то не по времени! — удивился Егор. — Весна же...

Прихватив бинокль, они вышли на улицу. Ночной морозец заледенил ячеистую поверхность снега, игольчатые гребни хрустели под ногами. Туман, лежавший с вечера по снегам, поднялся, и сквозь него на северо-востоке тусклым пятном расплывалось солнце.

— О-о-о-у-у-у! — Вой на улице зазвучал чисто и громко. Мужики зашли за угол дома, глянули. Метрах в трехстах на бугорке у заснеженного ручья сидел волк, почему-то еще не начавший линять. На фоне оплывшего серого снега шерсть его казалась совершенно белой. Он смотрел на людей и не пытался уйти, и уже одно это было необычно — последние годы волки все увеличивают дистанцию между собой и человеком.

— Нилгыкин (Нилгыкин — белый.), — сказал Егор. — Хорош!

— Да, белее некуда. — Градков опустил бинокль. — И рядом.

— Счас принесу карабин, — решил охотник.

Волк с минуту смотрел на людей и опять поднял морду.

— Ну, распелся, — сказал Градков. — Хватит.

Волк, словно поняв его, оборвал вой, встал и закружился на месте, как собака, устраивающаяся на лежку. Но он не лег, а опять уставился на людей, потом протрусил в сторону от дома метров пятьдесят. Снова глянул на людей и вернулся к бугру. Сел.

— Нич-чего не пойму, — сказал Жора. — Вот сколько лет рядом со зверьем живу, а понять его частенько... Чего вертится, а?

Волк встал, затоптался на месте и, словно решившись, побежал, с каждым шагом прибавляя скорость.

— Ишь ты! — Майский покачал головой. — Ну, идем в избу, зябко.

— Чего он приходил? — вслух подумал Градков, располагаясь на нарах за печью.— Как думаешь?

— Да вот кумекаю. Зверье, скажу тебе, умнее многих человеков. Прошлую зиму заночевали мы с Борисычем в Костином вездеходе. Только легли — слышим: по борту вездехода стук... стук. И вот...

— Жор, спать будем? — затухающим голосом спросил Градков.

Нилгыкин снова несся к избе, на каждом прыжке поджимая зад, словно тревога летела вплотную и хватала его зубами старой Эпэкэй (Эпэкэй — бабушка), учившей когда-то в юности повиноваться законам рода. А стоило ему остановиться, и перед глазами возникал измученный взгляд Ыммэй (Ыммэй — мать), в уши лез надсадный хрип.

Вчера Нилгыкин пробовал звать соплеменников. Тоскливый вой разливался над снегами, прыгал по гранитным бокам скал и гас в каменных теснинах. Никто не приходил. Он сам разогнал стаю в конце зимы и ушел с подругой в эти дикие горы. Теперь случилось несчастье, а вокруг ни души. Только тоскливо бродит в речном кустарнике песец Рекокалгын, охотник на суматошную куропатку Рэвымрэв и жирную мышку Пипикылгын.

Что делать? Оставаться в логове Нилгыкин больше не мог. Он спустился по расщелине в долину. Косые лучи низкого, уже не заходящего солнца рассыпали по снегу цветные блестки. С верховьев ручья полз легкий туман, и в нем что-то шипело. Нилгыкин прислушался. Ну конечно, это проснулась Мимыл (Мимыл — вода). Она ползет по снегам, ест их и быстро растет. Через два дня она затопит долину и не успокоится, пока не проглотит последний комок снега. Вот прилетел ее запах. Нилгыкин, задрав голову, втянул ее воздух. Пахло сырой прошлогодней травой, желтыми листьями ивняка, заячьим и мышиным пометом. А это? Носа коснулся резкий запах созревших почек ивы. Запах новой жизни... Внезапно Нилгыкин замер. Кончик носа, тревожно подергавшись, сморщился. Волк, мотнув головой, чихнул: резкий, невыносимый запах! И в ту же секунду Нилгыкин услышал далекий рокот. Два признака моментально связались в сознании, обрисовав образ. Человек! А ужасный запах и звук — от огромного зверя, который возит человека по тундре. Когда человек на этом звере, от него трудно спастись...