Вокруг Света 1982 № 10 (2505) - [9]

В некоторых местах лесные тропы перекрыты настороженными самострелами. Орнитолог Чыонг Ла, часто сопровождавший меня в лесных походах, учил обнаруживать эти хитроумные и страшные приспособления. Бамбуковая палка с расщепом на конце и вставленной перекладиной «в крест» указывает — близко заряженный самострел! Сколько таких указателей, столько самострелов. Дальше передвигайся с оглядкой.

Вот прячется в кустарнике длинный бамбуковый шест с заостренным наконечником. Поперек звериного лаза протянута лиана. Чуть зацепишь, срывается сторожок, рычаг резко и мощно выбрасывает копье. Здешние жители — охотники из племени банар — смазывают концы бамбуковых стрел и копий ядом вроде кураре. Даже легкораненое животное не уходит далее чем на десяток шагов. Любое, в том числе слон.

Тропа спускается к заболоченной речушке. Под раскидистыми фикусами груда намокших перьев. К самым высоким стволам привязаны лианы — получились лестницы до самых крон. Лианы, похожие на перекрученные канаты, спиралями и кольцами спадают до красной земли, цепляясь за все на своем пути. Знаю, они прочны на разрыв, и все же, чем выше взбираюсь наверх, тем тщательнее проверяю их. С макушки обзор невелик, вокруг зеленая тоска. В развилке ветвей обнаружил травяную сеть, которой можно перекрыть пространство между стволами соседних деревьев. Наверное, на этом участке птиц добывают нагоном. Одни охотники прячутся в кронах, держа наготове концы сетей; другие пугают птиц, прилетевших кормиться фигами. Стая, направленная по зеленому коридору, натыкается на сети. Тропические птицы непоседливы и пугливы, настрелять их из арбалетов столько сразу вряд ли возможно.

Надо сказать охотникам-банар о зимородке. Может, он им тоже попался? Без него мне хоть в Москву не возвращайся.

Солнце сбоку пронизывает кроны, а путь до лагеря неблизкий. Чаще передвигаю лямки на плечах. Отчего так удивленно раскричались красногрудые попугаи? Ведь в горной глуши на давно не хоженной тропе встреча с человеком редка. Я срисовывал в дневник ловушку, когда на тропе показалась девочка. Шаг легкий, хотя за спиной корзина чуть не с нее саму ростом. Она смотрит себе под ноги и тихо, певуче разговаривает сама с собой. Тонкие серебряные браслеты — штук десять — свободно ниспадают к кистям смуглых рук. Не указывает ли их количество на возраст?

Я чуть шевельнулся. Девочка вскинула голову и резко остановилась. Следом вышла ее мать. Спокойно прошла мимо, тихо сказав:

— Льенсо...— советский.

Я беру у девочки корзину. Она мгновение колеблется, но мать тихо говорит что-то ободряющее, и девочка отпускает лямку. Даже в молчаливой компании путь кажется короче. У деревни передал корзину попутчицам, и мой рюкзак показался невесомым. В деревню я в тот раз заходить не стал.

А зимородка все нет и нет...

Ночная музыка

Непривычные звуки гонгов, доносившиеся со стороны деревни, прогнали дремоту. Сквозь щелку проникает призрачный отблеск луны. И тает. Значит, ветер гонит тучи над горным плато. Мелодичный печальный мотив эхом касается натянутой сетки полога.

Чуть зашелестела листва, тронутая редкими каплями дождя. Напряжение спадает, слух баюкают ночные голоса природы. И снова слышится пульсирующий звон...

До деревни Буон-Лыой, общины горных кхмеров  (Горные кхмеры (кхмаэ лы)— группа племен, живущих в лесистых горах Вьетнама, Кампучии и Лаоса.— Примеч. ред.) — банар, чуть более ста шагов.

Иду под серебряный аккомпанемент цикад, что и ночью не покидают своих трав, листвы и трещин в размытой ливнями дороге. Мотыльки безмолвно летят на луч фонаря, прикрепленного к каске. Поздний час, калитка высокой бамбуковой ограды, окружающей деревню, закрыта. За ней на обширной утрамбованной площади ряды хижин, высоко поднятых над землей. Меня ведет музыка и незлобно брешущие собаки. В отраженном свете фонаря загораются фантастическими рубинами и изумрудами глаза буйвола, привязанного на ночь к ограде, коз и свиней под сваями, собак и кошек у помоста. Три ступени круто приставленного сто лба-лестницы, легкая плетеная стена. Как-то воспримут мое позднее вторжение? Слышны голоса, они подталкивают меня вперед. Взбираюсь по гладким и узким ступенькам на шаткий помост и, произнеся привычное «можно?», легонько толкаю дверь хижины.

Освобожденные звуки, дымы двух костров и курительных трубок рвутся навстречу. Десятки глаз обращены ко мне. Я старательно произношу: «Тюк тю хуэй, тюк ань хуэй»,— приветствие, адресуемое женщицам и мужчинам.

На циновке в углу стоят высокие, литров на пятнадцать, глиняные сосуды с коклюем — слабой рисовой брагой. Женщины, с трудом сдерживая смех, приглашают меня попить через тростинку коклюй. Я стою в дверях, путаясь в проводах вспышки и ремнях фотоаппаратов. Вход в хижину — лучшая точка, откуда можно охватить всю картину. Начинаю различать в неровном свете знакомые лица.

Маршруты моих походов последнюю неделю проходят через деревню. Так ближе к реке, у которой я все ищу зимородков. Здесь, как у нас в снежные зимы, кратчайшие тропы всегда ведут к деревне. Сначала мое появление вызывало всеобщий интерес, потом привыкли, стали здороваться на ходу. В деревне не надо выискивать сюжеты для съемки, рядом жизнь, каждое проявление которой стоит пристального внимания.