Вокруг Света 1980 № 07 (2478) - [34]

Напряжение и тревога прорываются в беседах, которые ведут вполголоса, оглядываясь по сторонам, словно кто-то может подслушать в открытом океане.

О доме, против обыкновения, говорят мало, больше о чаемой Земле Американской, о том, что их может там ожидать. И, оказывается, слышали о ней немало, хотя вроде откуда бы?

— Я у чукоч во многих стойбищах посуду деревянную своими глазами видал, — рассказывает толмач экспедиции Иван Панов. — Миски, плошки. Совсем как наши. А откуда им там взяться, когда во всей чукотской земле ни единого деревца не растет? Спрашивал я, говорили: плавают-де торговать на Большую землю — так они Америку называют, оттуда и привозят посуду. Да вон и Шарахов скажет, не даст соврать.

Второй толмач Дмитрий Шарахов, щуплый и скуластый, похожий на коренного камчадала, молча кивает.

— А может, ее американцы делают, посуду-то? — сомневается квартирмейстер Петр Татилов. — Подумаешь, эка вещь — плошка.

— Нет, у американцев такого завода нет. Из бересты не только туеса, даже лодки делают, сам, правда, не видел, рассказывали. А эта посуда истинно наша, русская.

— А откуда же им там взяться, русским-то?

— Говорили же тебе, дураку: еще у Дежнева кочи туда ветром унесло.

— Не только, — подняв палец, значительно произносит Иван Панов. — Говорили мне многие чукчи, будто и потом, когда купцы на ярмонку плавают в Колымское зимовье, там большая ярмонка бывает, тоже немало кочей ветром в Америку уносит. Там наши переженились, расплодились, говорят, целые деревни есть... Я те рассказы переводил, господин ветеринарный прапорщик Линденау все записывал, потом господину академику Миллеру доложил.

Чей-то недоверчивый голос:

— А чего же они там сидят, обратно не возвертаются, домой?

— Чукчи перебьют, боятся. Не пропустят чрез свои земли.

— Или американцы не пускают.

— Чукчи не пускают.

— Сами не хотят. Чего им возвращаться, когда и там, видно, живут неплохо?

— Конечно, живи не тужи без начальства!

— Тише вы, загалдели. Не мешайте слушать! — рычит Глаткой.

Он слушает эти рассказы особенно внимательно, заинтересованно, время от времени со значением переглядываясь с верным дружком, Никифором Пановым.

Поминают в этих беседах нередко и хвастливые рассказы пьяного Делиля. Как-никак прожил человек в тех краях целых семнадцать лет. И хотя, конечно, привирает немало, не без того, все же ведь что-то в его рассказах правда?

Хочется верить: есть где-то на свете вольная страна, куда еще не добрались царские пристава и сборщики ясака. Где по берегам светлых рек шумят вековые, дремучие леса, полные непуганых зверей и птиц. И можно в тех лесах укрыться, срубить избы из смолистых бревен, поставить баньку, часовенку. А вокруг пустить пал по кустам, вспахать пашенку, посеять хлеб, разбить огород. В хозяйских руках любая земля родить будет. Много ли мужику надо?

Для мужичьего рая и Земля да Гамы вполне сгодится, только бы существовала на свете. Об этом шепчутся в темноте вечером на нарах в душном и холодном трюме матросы, раскачиваясь в брезентовых подвесных койках, и солдаты, лежа вповалку на тощих тюфячках прямо на трюмном настиле, сквозь тонкие доски которого из глубин океана так и тянет ледяной сыростью. Шепчутся, тревожно прислушиваясь, как тяжело ударяет в борт набежавшая волна — совсем рядом, над самым ухом. Только тоненькая доска от нее отделяет — от волны, от бездонной водяной бездны...

Притихнут, послушают — и снова шепчутся, пока не крикнет зло с палубы, заглянув в люк, желчный лейтенант Плаутин:

— Разговорчики! Кошек захотели?

Плаутина не любят, побаиваются. У него противная привычка ходить бесшумно и быстро, словно подкрадываясь, и вдруг возникать неожиданно — даже перед капитаном.

А Морской Устав строг, сочинял его сам царь Петр: «Никто из обер- и унтер-офицеров не должен матросов и солдат бить рукой или палкой, но следует таковых, в случае потребности, наказывать при малой вине концом веревки толщиною от 21-й до 24-х прядей...»

Все замолкают, затаиваются в своих углах — и один за другим проваливаются в тяжелый, с храпом и вскриками, сон. И снятся им дремучие леса над светлыми водами...

Двенадцатого июня уже всем стало ясно: искать долее Землю да Гамы бесполезно. Уже несколько дней корабли плыли в тех местах, где Жозеф Делиль размашисто нанес ее на карту, а никаких признаков земли не было и в помине. Лот на канате длиной в сто саженей не достал дна.

В четвертом часу дня со «Святого Петра» подали сигнал, чтобы легли в дрейф. Когда корабли сблизились, лейтенант Свен Ваксель прокричал в разговорную трубу, что капитан-командор желает иметь консилиум.

День выдался холодный, пасмурный. Солнце прорывалось сквозь низкие тучи изредка и ненадолго. Ветер, хотя и небольшой, дул как-то беспорядочно, порывами, часто меняя направление и развертывая корабли то одним бортом, то другим. Офицерам приходилось переходить с места на место.

Стоявший рядом с Вакселем Беринг кутался в плащ, смотрел из-под низко надвинутой треуголки куда-то в сторону, в океанскую даль.

Сейчас, когда офицеры собрались возле своих капитанов, разделенные полоской неспокойной воды, сразу стало заметно, какие они разные на каждом корабле. На «Святом Петре» все опытные, пожилые, под стать командору: плечистый Свен Ваксель, длиннобородый патриарх Андрес Эзельберг, плавающий уж, почитай, полвека. Помоложе только неторопливый, уверенный Софрон Хитрово. Все штурманы отменные.