Вокруг Света 1980 № 06 (2477) - [22]

— Мне думается, надо до конца разгрузки оставить на судне, на носу и на корме, по ДШК. Немцы не любят встречного огня, он сбивает их с боевого курса.

— Да, да, конечно, — подхватил подполковник и, заметив на лице Пышкина некоторую растерянность, поспешил его успокоить. — Часть людей я оставляю в ваше распоряжение до конца разгрузки и четырех зенитчиков — тоже. Ваши ведь еще не умеют обращаться с пулеметами.

Пышкин пожал плечами: над этим вопросом он, капитан торгового судна как-то не задумывался.

— А как наступление немцев? — с беспокойством в голосе спросил капитан.

— По всем данным, здесь фашистские войска армии «Норвегия» готовят сильнейший удар, — сказал подполковник. — О наших контрмерах не спрашивайте, все равно не скажу.

Пышкин понимающе кивнул.

На верхней палубе затарахтели лебедки, взвизгнули блоки, послышались команды, и с борта судна на баржу поплыли в воздухе на грузовых шкентелях пушки, санитарные машины, лафеты, ящики с боеприпасами.

По штормтрапу, хватаясь за веревочную тетиву, спускались на баржу красноармейцы в полной выкладке — со скатанными шинелями, винтовками, вещмешками, саперными лопатками.

— К чему им лопатки? — удивлялся живой остроглазый третий помощник капитана Ефимов. — На тутошней почве кирка нужна, отбойный молоток, чтобы в камень зарыться.

— Здесь окопов не роют, — пробасил сумрачного вида судовой плотник Артюшин. — Тут окопы возводются. Навалил каменюки круг себя, и вот те крепость...

К кормовой палубе буксирчик подтащил еще одну баржу, и выгрузка пошла веселее.

Петр Васильевич матросов отправил в трюм, остался у лебедок один, работал одновременно на два трюма, только успевал кулисы перебрасывать. От боцмана валил пар, и он с облегчением опустил руки, когда обе баржи потянулись к берегу и на палубе стало тихо...

— Товарищи, товарищи! — раздался голос помполита Кошкина. — Кончайте с перекуром.

Кошкин — человек небольшого роста, худенький, необычайно живой и подвижный. На флот пришел недавно, говорили — раньше служил в каких-то сухопутных частях. Но команда уважала его, даром что не коренной моряк.

— Ребята баржи идут, айда в трюм!

— И самолеты тоже...

Моряки кинулись к левому борту, всматривались, куда показывал плотник Артюшин.

— Раз, два, три, четыре... — вслух считал Кошкин, — тридцать! Три десятка, шесть звеньев. Без паники, товарищи, все по местам!

В пронзительной истерике забились судовые звонки.

Капитан Пышкин, не отрывая взгляда от приближающихся бомбардировщиков, — а что это были именно бомбардировщики, он не сомневался, — нажимал и нажимал на кнопку аврального звонка.

На берегу захлопали зенитки, в замкнутом пространстве залива металось эхо выстрелов, и в этот дробный перестук вплелся зудящий, ноющий, как тупая, изматывающая силы и нервы боль, прежде никем из моряков не слыханный звук. Он то затихал, то усиливался, то, искаженный эхом, начинал сверлить уши нудным, противным воем.

По сигналу судовой тревоги моряки разбежались по своим местам — кто к ящику с аварийным инструментом, кто к пластырю; с ведрами, топорами, огнетушителями в руках матросы старались перейти на левый борт, чтобы видеть самолеты.

В незавидном положении оказались члены машинной команды, по крайней мере те, которые по сигналу тревоги собирались в машинно-котельном отделении.

Старший механик Савелий Викторович Куземкин, пожилой, лысоватый, с красными, точно от долгой бессонницы, глазами, расхаживал по стальным плитам настила в машинном отделении и то и дело прислушивался, что делается наверху. А здесь было тихо, только в дальнем углу постукивал донный насос и шипел пар в трубопроводах. Из кочегарки доносилось позвякивание лопат, лязганье ломиков и гребков.

Молоденький машинист Федя Крестинин как завороженный бродил следом за стармехом, пока тот не огрызнулся.

— Что прилип как банный лист? Изыди!

Федя криво улыбнулся, но ходить за начальником не перестал. Он не мог объяснить, зачем так поступает. Наверное, ему было очень страшно в полутемном машинном отделении, в этой стальной коробке, до отказа начиненной трубами, механизмами, вентилями, краниками.

В дверях, ведущих в кочегарку, показалась медвежья, раздетая по пояс фигура Маркова, но сразу исчезла. Маркову не хотелось попадаться на глаза в таком виде: кочегар должен быть всегда одет и обут, чтобы какая-нибудь искра или раскаленный уголек не наделали бед с обнаженной кожей. Но Маркову всегда было жарко... И тут вдруг он стал поспешно натягивать на мокрое тело старенькую парусиновую робу, размазывая черные угольные ручейки на груди и животе. Как всякий человек, он бессознательно искал прочной защиты своего тела от осколков, жгучего металла, огненной волны в обыкновенной парусиновой рубахе...

В борт будто ударило тяжелым молотом. Пароход качнуло раз, другой. Мигнули лампочки в запыленных плафонах, с дребезжащим звоном упал и покатился кочегарский ломик, из бункера донесся рассыпчатый звук обвалившейся кучи угля, затем все стихло, лишь отчетливее и громче прежнего в ушах стучала донка и шипел на стыках труб отработанный пар.

Все в машинном отделении и кочегарке смотрели вверх, как бы ожидая чего-то невероятного, что могло появиться только сверху, и ниоткуда больше.