Вокруг Света 1978 № 01 (2448) - [28]

Еще быстрее, чем белые мячи, на мостовой мелькали загорелые руки и ноги. Один из игроков крикнул профессору:

— Эй, сэнсэй, сыграем в теннис?

Все захохотали. Профессор неуверенно улыбнулся и, тяжело дыша, просеменил дальше.

Мы давно свыклись с мыслью о том, что в Японии уважают учителей и оказывают им внешние знаки почтения. На это наталкивала нас и восточная традиция почитания старших, и то, что само японское слово «сэнсэй» настолько почетно, что при переводе пишется с большой буквы — Учитель. Япония в очередной раз удивляла нас, и мы стали догадываться, что же так понравилось Эндо на нашем уроке...

Вернувшись в общежитие, мы включили телевизор, потому что ничто так не помогает осваивать японский язык, как самоуверенные пояснения телекомментаторов, заученные шутки мастеров эстрады и страстные уверения рекламы, вылетающие со скоростью пулемета. Одна из программ звенела звуками гитары: транслировался урок музыки. Играла девочка, и непослушные струны то и дело вырывались из-под слабых пальцев. Она не чувствовала мелодии, и та получалась отрывистой, унылой, словно девочка играла не на гитаре, а на барабане.

Однако сидевший рядом пожилой учитель задумчиво кивал головой, потряхивая своими жидкими длинными волосами (здесь все, кто имеет отношение к миру музыки, почему-то носят длинные волосы).

Наконец девочка закончила игру и облегченно вздохнула.

— Вы играли хорошо! — обратился к ней учитель. — Только слишком медленно. Прошу прощения!

Тут он взял гитару из рук девочки:

— Я думаю, что нужно играть чуть иначе, вот так...

Мелодия преобразилась под его ловкими пальцами, заискрилась прихотливыми переборами.

Кончив играть, учитель поклонился девочке и сказал:

— Большое спасибо! — не себе, конечно, а ей — за то, что она слушала его.

— Ну и ну! — удивились мы.— Все наоборот! Учителя кланяются, а ученики смеются... А как же насчет восточных традиций?..

Все это было непонятно.

— Не хотела бы я здесь преподавать, — заметила тогда одна из наших девушек.

На следующий день, во время занятий в университете, мы стали с особенным вниманием прислушиваться к тому, с какой степенью вежливости разговаривают с нами преподаватели... В самом деле, их речи очень тактичны: «Я опоздал на полминуты и почтительнейше прошу прощения!» — такие изощренные извинения можно услышать очень часто. Но вот в очередной раз я развернул проверенное сочинение и вместо улитки прочитал там запись молоденькой и решительной преподавательницы Ямамото: «Давайте будем еще немного лучше думать о значении слов и научимся правильно употреблять их!» После этой надписи мое настроение было испорчено на весь день.

Как видно, внешние атрибуты вежливости никак не мешают высказать все, что хочется. Не стоит, конечно, думать, что преподаватели в Японии окружены всеобщим невниманием. Случаи ученической фамильярности редки, нетипичны и наверняка представляют собой исключение, а не правило. Но ведь есть и у них своя причина.

Наверное, дело в том, что поведение японцев, особенно молодых, строго ограничивают, сдерживают и направляют старые обычаи. Заманчиво хоть на миг выбежать из суровой тени обычая и погреться в лучах свободы. Но как вести себя в этих лучах, неизвестно, обычай об этом ничего не говорит. Поэтому и легко перейти невидимые границы...

Зубрила старых времен

В центре Токио, рядом с заросшим тиной прудом, который ограждает императорский дворец, деликатно шумит большой район Канда. Когда идешь по его узким ярко освещенным улочкам, вдоль распахнутых дверей и окон маленьких магазинов, кажется, что плывешь по безбрежному океану книг, потому что в множестве магазинов и лавок на прилавках красуется лишь одно — книги. Здесь и старинные первопечатные фолианты, и новые издания писателей любых времен, стран и направлений. Нет большего наслаждения, чем рассматривать пожелтевшие листы и вдыхать их волнующий аромат.

Однажды я купил там дешевую английскую книжку о буддизме. Выбрал ее главным образом потому, что каждое слово в ней было подчеркнуто, а сверху написано крошечными иероглифами несколько вариантов перевода. На полях сбивчивым почерком были набросаны по-японски самые трудные из английских предложений. Страницы книги потеряли свой матовый белый цвет. От записей они стали фиолетовыми...

Я представил, что за удовольствие было читать книгу таким каторжным образом. Очевидно, до меня книга принадлежала японскому студенту, который учил по ней английский язык. (Судя по дате выхода книги — давным-давно.) Изучение это было характерно восточным, и затраченного на него труда и терпения хватило бы на то, чтобы вырезать из слонового бивня детальнейшую модель храма. Хотя английский язык и для меня тоже иностранный, но я никогда не учил его с таким остервенением и фанатической отрешенностью...

Однажды Эндо устроила устный опрос, а потом сказала одному из нас:

— Что ж, вы отвечали гораздо хуже, чем ваш сосед... Но я вам обоим все равно поставила по семьдесят баллов, потому что вы не пропустили ни одного занятия, а сосед ваш пропускал...

— Но ведь я же болел! — высказал свое законное недоумение сосед. — К тому же потом сдал сочинение на тему, которую все прошли во время моей болезни!