Вокруг Света 1977 № 12 (2447) - [43]

Может, кому и скучным покажется читать эту мою личную памятку-запись душевных долгов... У кого из нас, скажут, не было таких же вот счастливых, хотя и кратких встреч и знакомств? Не посылаем же мы эти свои реестры в печать, не хвастаемся прилюдно своей особой памятливостью!.. Но пусть поверит такой, человек: и я тоже не ради похвальбы развернул здесь личный свиток памяти, во многих местах обидно невнятный. А того ради, чтобы каждый из нас нашел время вспомнить свое личное, прожитое, десятками, а то и сотнями нитей связанное с судьбами людей, которые когда-либо одаривали его вниманием и сочувствием, бескорыстной помощью и поддержкой. Бессонной ли ночью, в дальней ли дороге — воскресим в свете памяти имена и лица, воздадим в душе благодарность тем, кто выходил на зов и отзывался на просьбу. Хотя бы малым трудом памяти ответим на их сердечный труд.

Но гостеприимство, проявленное когда-то и где-то к нам, обязывает нас к другому, более трудному ответу. А сможем ли и мы вот так выйти на нежданный стук в дверь, принять и пригреть неизвестного путника? Как-то, врасплох задав себе этот вопрос, я не на шутку загрустил. Действительно, смогу ли? И представил себе, как однажды вечером в моей квартире, одной из сотен подобных же квартир громадного столичного дома, раздается звонок, и я вижу на пороге незнакомого человека, просящего о ночлеге. Ну, конечно, такое в мирных городских условиях, как правило, не случается. Приезжие люди устраиваются у родственников и знакомых, либо в гостиницах. Ну а вдруг? О-хо-хо, как тут, наверное, заскребется у меня на сердце! А почему он ко мне позвонил, а не в соседнюю квартиру? Почему именно наш этаж, подъезд и дом выбрал?

Да у меня ведь семья, и кровати лишней нет, и дети только что напились чаю и смотрят телевизор, и сам я статью срочную пишу. И супруга что скажет? Нет, а главное, почему же все-таки ко мне? Ведь все дома у нас в микрорайоне абсолютно одинаковые, и это просто какая-то мистика, что человек из тысячи, нет, из многих тысяч звонков нажимает именно на мой!

Представишь себе, такое, и правда, грустно сделается. Выходит, ты способен проявить подобную черствость, и именно ты, которого столько уже раз самые разные люди одаривали, гостеприимством?

А впрочем, к чему фантазировать! Ведь был же с нами почти подобный случай, правда, не в городе, а в дальней владимирской деревне.

Как-то летом, в вечерних сумерках, после ужина я сидел и курил на лавочке перед избой. По тропе подошла ко мне от дороги молодая женщина в светлой кофточке, с миловидным лицом какого-то нерусского, оливково-фиолетового оттенка, какой бывает на старинных сербских иконах.

— Хозяин, позовите мне хозяйку, — попросила она.

Я крикнул в окно жене, которая укладывала детей, и еще раз внимательно взглянул на незнакомку. В ушах у нее светились большие серьги, и синие кудри выбивались из-под платка. Ну, конечно, это была цыганка, только какая-то очень уж нерешительная, несвободная в голосе и жестах.

Из разговора женщин выяснилось, что Ляля (так ее зовут) со своим мужем под вечер сбились с дороги и просятся переночевать, а никто в деревне их не пускает.

С первых же слов по встревоженному голосу жены я понял, что и она их не пустит.

— Да у нас ведь комнатка крохотная, сами спим кое-как. Сходите в следующий дом, к тетке Лизавете, она одна живет.

Когда цыганка исчезла во тьме, я сказал:

— Ну да, так и примет их Лизавета. Ты вон и Пушкина читаешь, и романсы цыганские любишь, и то трусишь пускать. А Лизавета одна, без сына. Она уж, наверное, час назад заперлась на все засовы.

— А где я их помещу? — отступилась было жена и вдруг перешла на полушепот. — Боязно как-то...

— Постели им в чулане, и все. Я-то там сколько раз спал...

Когда фигурка цыганки снова засветилась на дороге, жена окликнула ее:

— Ну что, Ляля, пустила она вас?

— Не пустила, — послышался тихий ответ, и столько в нем было какой-то неприкаянной, почти детской грусти, что жена моя решилась произнести вслух приглашение.

— Коля, пойди сюда, — крикнула Ляля в темноту, и почти тут же трава зашуршала у дороги, и в косой квадрат оконного света вступил добрый молодец. Признаться, Коля этот был — как из лихой разбойничьей песни: остроскулое, небритое лицо, хищный кривой нос, дремучий волосяной колтун на голове, на котором кепочка держалась как бы даже на весу, пиджак нараспашку, сапожки в гармошку. И как последней, ударной деталью портрет его довершался внушительных размеров дубинкой, которую Коля непринужденно держал на плече. На свободном ее конце болтался узелок с пожитками.

Мы замерли в немом столбняке.

Коля первым проявил вежливость и в дерзкой улыбке распахнул ослепительные, фосфорические какие-то зубы. Мало того, вслед за вежливостью он тут же проявил и великодушие: мимолетное движение, и узелок оказался у него под мышкой, а дубинка — дубинку он небрежно метнул метра на три от себя, в траву. Вот, мол, безоружный я. И пояснил при этом:

— В лесу срезал себе палочку. Чтобы легче идти было.

«Ничего себе, однако, палочка, — подумал я. — Значит, и нож при нем хороший. Перочинным такую палочку не срежешь».