Вокруг Света 1977 № 01 (2436) - [9]

В Суринаме африканцев ждали владельцы плантаций сахарного тростника, хлопка, кофе... Рабы восставали, бежали в непроходимые болота, предпочитая смерть подневольному труду. Но погибали не все, и так в далеких от побережья районах образовались деревушки — точно такие, как в Африке. Впоследствии тех, кто поселился в лесах, стали называть буш-неграми, а тех, кто остался на плантациях и смешался с местным населением, — креолами. После отмены рабства в 1863 году они массами уходили с ненавистных плантаций в города. (И до сих пор редко можно встретить негритянскую семью, работающую на плантации. Труд в деревне негры считают позорным, точно так же, как всякую другую работу, которую выполняли подневольные.) И в конце XIX века на место ушедших рабов по контрактам начали привозить индусов, китайцев, яванцев...

Деревня буш-негров оказалась вполне африканской: небольшие хижины под крышами из плетеной травы, деревянные двери с таинственно-абстрактными рисунками, которые должны отгонять злых духов от жилища.

На площадке перед хижинами вокруг тлеющего костра сидели старые и молодые женщины. Они судачили о чем-то, кормили детей. Неподалеку два малыша крутили скакалку, через нее прыгала девочка лет двенадцати. Одежда женщин тоже была на африканский манер — короткие яркие юбки и бусы. Все вели себя спокойно, приветливо, словно мы были их старые знакомые. Лишь когда голый карапуз лет трех от роду, заинтригованный блеском авторучки, подошел ко мне слишком близко, мать окликнула его: «Аденауэр, вернись!» Имя Аденауэр, да еще портреты кандидата на местных выборах, прилепленные поверх рисунков на дверях хижин, напоминали о том, что все это происходит не тысячу лет назад, а в XX веке. Когда мы покидали деревню, я вспомнил, что, кроме опереточно одетого в белый китель с блестящими пуговицами «капитана», я не видел ни одного мужчины. «Где они?» — спросил я у Ника. «На лесозаготовках», — был ответ.

...Уехать из Суринама и не увидеть рабочих буш-негров я не мог. Так я оказался на мосту Котика-бридж. Целый день с раннего утра мы ходили и ездили по джунглям с молодым инженером-стажером из Голландии. Разговаривали с рабочими, мастерами, механиками... Отличные знатоки джунглей, буш-негры незаменимы на этой работе. С переносной пилой они ходили но лесу, легко отыскивали нужные сорта деревьев, валили их, определяли качество, обрубали ветки, готовили мощные стволы к транспортировке. Производство было налажено по последнему слову техники. Точно по графику подходили мощные трайлеры, погрузчики, грузовики. Современными машинами тоже управляли буш-негры из тех самых экзотических деревушек. Только зарплата у них была не совсем современной. Большинство получает сто суринамских гульденов в месяц (около 50 рублей) — правда, как объяснил мне сопровождающий, они дополняются медицинским обслуживанием и страховкой на случай увечья...

В сущности, этот заработок не самый низкий в Суринаме, да и отрасль промышленности, которую контролирует «Бранзил», занимает в общем объеме производства страны всего три процента. Основные доходы крупные иностранные монополии получают от «красного золота» — бокситов.

Но прежде чем рассказать об этом — несколько слов о тех, кто составляет большинство населения страны. После отмены рабства и массового ухода африканцев с плантаций проблема рабочей силы стала для плантаторов чрезвычайно острой. В Китай, Индию, Индонезию направились вербовщики. Они сулили хорошие заработки и сытую жизнь в далекой стране. С бедняками подписывали контракты на пять лет и тысячами отправляли в Суринам. Сначала везли только индийцев, знавших секреты выращивания риса, потом, с 1890 года, чтобы сбить цену на рабочую силу, начали контрактовать яванцев. Индийцам в Суринаме все время напоминали, что яванцы обходятся дешевле, а яванцев настраивали против соседей-индийцев, возбуждая зависть к их «привилегированному» положению.

Изменилось ли что сегодня в этих отношениях? Студенты-индийцы из университета пригласили меня ознакомиться с «привилегированным положением» в одной из общин. Ехать пришлось недолго — небольшие участки земли, принадлежащие индийцам, начинаются минутах в двадцати езды от Парамарибо. Домики жителей — рахитичные строения из досок, похожие на обветшалые сараи под соломенными крышами, — жались к дороге с унылым однообразием. У одного из них мы и остановились. Наше приближение к весьма условному ограждению из проволоки было встречено неслыханно громким лаем двух тощих собак. Хозяева, однако, не появились. Мои спутники, не смущаясь этим обстоятельством, прошли в калитку к дому. Большие щели меж досками, отсутствие ставен в окнах и замка на открытой, криво висящей двери откровенно говорили о том, что хозяева не боятся быть обворованными. Один из студентов постучал по подпорке навеса. Из темноты дома вышел мальчик лет девяти. Индийские дети удивительно красивы, а этот мальчишка показался мне просто принцем из мультфильма — так неправдоподобно велики были его глаза с пушистыми ресницами, так ослепительно сияла улыбка среди этого уныния нищеты. Студент объяснился с мальчиком, и тот грациозным жестом пригласил нас следовать за собой — так, будто мы должны идти по дорогому ковру, а не по грязи. Спутники мои остановились, сняли ботинки, засучили брюки и пошли следом. За домом находился небольшой участок земли, залитый водой. Хозяев мы застали за посадкой риса. Не прекращая работы, стоя но колено в воде, они опускали маленькие зеленые кустики рассады в воду и говорили с нами, изредка поднимая голову и одаривая улыбками.