Вокруг Света 1976 № 11 (2434) - [23]

Мы с Таши облазили все четыре этажа величественного строения, воздвигнутого на «Петушином гребне». Бесконечные коридоры, залы, тупики представляли подлинный лабиринт. Сейчас большинство окон в нижних этажах было замуровано — там устроили склады. В третьем этаже находился арсенал, где по стенам стояли длинные мечи, боевые секиры, луки и арбалеты, старые кольчуги и щиты из выдубленных ячьих шкур.

Среди всего этого оружия Таши обнаружил вдруг странный темно-коричневый предмет. Рассмотрев его, я отпрянул — то была высушенная человеческая рука, мрачное предостережение возможным ворам. За повторную кражу в стране Ло отрубают правую руку, и я видел здесь подобные «экспонаты».

(Кстати, в 1959 году, когда я был у подножия Эвереста в монастыре Пангбоче, мне такую же вещь выдавали за... руку «снежного человека». Явная ложь была приготовлена для европейских «исследователей», которые, не жалея денег и сил, лазили по горам в поисках мифического существа, рожденного воображением путешественников. Слух о нем еще не дошел до Мустанга, и лоба еще не научились извлекать выгоду из доверчивости любителей сенсаций.)

Время в Царанге промелькнуло быстро. Но вот лама упомянул в разговоре о возможно скором разливе Кали-Гандака, и я понял, что надо торопиться — в Мустанге нет мостов через эту реку.

Хозяин всеми силами пытался меня удержать, ему явно не хотелось возвращаться к обету одиночества. Он сказал, что хочет дать мне новое имя, с тем чтобы согласно тибетскому обычаю «наша дружба стала вечной».

«Крещение» представляет собой церемонию, которая длится целый день и — по словам царангского ламы — «лучшую часть ночи». Наутро лама вручил мне четвертушку бумаги, на которой было написано мое новое имя. В стране Ло, как я говорил, ребенок получает имя на третий день жизни — от ламы. Позже отец дает ему другое имя, которое обычно употребляют в семье. Когда ребенок вырастает, он может взять третье имя — скажем, своего отца. Святой монах может дать ему четвертое имя. Именно такое сейчас получил я. Его принято хранить в тайне: бумажку упрятывают в кожаную ладанку, которую носят на шее. Таким образом, это имя известно только ламе и мне. А когда настанет час смерти — прежде чем тело сгорит на погребальном костре, — лама, присутствующий при этой церемонии, откроет кожаный мешочек и громко объявит тайное имя, чтобы оно стало ведомо божествам, после чего бросит бумажку в костер. Таким образом, при жизни ни один демон не узнает, как меня зовут на самом деле, и я могу надеяться на счастливую судьбу в будущем перевоплощении.

Но я во всеуслышание объявляю, что отныне меня зовут Шелкакангри, что означает «Хрустальная гора». (Согласитесь, звучит куда поэтичней, нежели клички Длинноносый и Желтоглазый, которыми изводили меня озорные мустангские мальчишки.) Никогда еще я не чувствовал себя столь легко и свободно — душой и мыслями.

Увы, этого нельзя было сказать про тело: я исхудал настолько, что чуть не просвечивал насквозь. Два месяца, прожитые на высоте более четырех тысяч метров, изнурили организм. А до Покхары было еще добрых десять дней пути.

Мне посчастливилось. Я побывал там, где до меня никто не был. Я познал красоту неведомой земли и подружился с настоящими людьми...

Мишель Пессель

Перевел с французского М. Беленький

Шторм

Когда оставалось до Батуми полдня пути, море потеряло свою синеву и стало пепельно-серым. Вначале «Георгия Седова» лишь слегка раскачивало из стороны в сторону, потом берега исчезли за тучами, линия горизонта надломилась, и волны выросли настолько, что могли облизывать потемневшее небо. Шторм.

Старпому пришлось даже увести в кубрик салажонка Мамедова, которому от качки стало плохо, и там, громко ругаясь и проклиная всех новичков, влить ему в рот полкружки чачи. Мамедов сразу притих, видно, ему полегчало, а после и вовсе уснул.

Я спустился в кубрик вместе со сменившимся с вахты рулевым Васей Пальчугиным и подсел к старпому. Тот еще продолжал бурчать, глядя на неспокойно спящего мальчишку.

— Что это ты разошелся? — остановил я старпома. — Пускай спит парень. Что, тебя самого не выворачивало, когда первый раз штормовал? Надо было просто дать вина, смешанного с морской водой. Старики говорят — лучшее средство от морской болезни.

Старпом ничего не ответил, только махнул рукой.

В кубрике был полумрак. Наверху тускло горела желтая лампа в металлической сетке. Вокруг лампы носилась встревоженная бурей мошкара и какие-то невесть откуда взявшиеся мотыльки.

Молчание нарушил Пальчугин:

— Правильно салажонок делает — самое милое дело в штормягу по сну ударить, — и рулевой при этом потянулся так, что под выцветшей тельняшкой громко хрустнули кости. — Я, когда первый раз вышел в море, это было вскоре после войны, встал на вахту в такую же погодку. Мы рейсовали в то время между Измаилом и Бургасом. Ну и каша заварилась тогда, пришлось команде авралить весь день. К ночи валились с ног. Уснули все точно сурки; я остался один на один с морем. А посудина, скажу вам, старая-престарая была, и мне все чудилось — пройдет минута, другая — и она развалится. Волны перелетали через палубу и ударяли по стеклам штурвальной рубки. И я уже думал, настал конец, пойдем к чертовой матери на дно. Главное, было обидно, что ни один не проснулся. Поначалу хотел всех повытаскивать за шиворот, как поганых котят, и усадить в шлюпки. Но потом передумал. Во-первых, одну шлюпку уже сорвало волной и унесло в море, во-вторых, в такую погоду от них мало толку — быстрее утонем. Швыряло в ту ночь нас — дай боже. Вот я и решил — ежели ко дну идти, так уж лучше в сонном состоянии. Когда спишь, не так страшно.