Вокруг Света 1975 № 08 (2419) - [21]

Я вспоминаю, как на Глубокое надвигалась гроза. Гроза надвигала тучу среди ясного предвечерья. И глубокие заливы Глубокого сначала сделались холодными, какими-то оцинкованными. Озеро насторожилось. Туча принесла дождя немного, только полыхнула раз-другой, слегка воду подпалила и чуть расплавила.

И чуть задержалась. И тогда Глубокое изнутри позеленело, прохватило толщу свою прозрачностью.

Надо сказать, что вода в Глубоком вообще зеленая, но не оттого, что она цветет или мутна,— зеленый цвет исходит из самой его глубины. У берега прозрачно видны песчаные отмели, а к середине, где озеро уходит на сорок метров в толщу, а по словам старожилов и до ста, оно все зеленей, зеленей и гуще. Вода эта чистая и, на удивление, мягкая. Невозможно смыть мыло с ладоней, когда умываешься. А если уж искупался, становишься шелковым, легким, как младенец.

Я видел, как над Глубоким в ясном предвестии утра собирался туман. Он закутывал сразу все три губы нашего озера. Он даже не поднимался из воды, а возникал как бы из ничего. Ровный до какого-то добродушия, спокойный, он густел и превращал озеро в неведомую страну. Так возникают сказки, когда нельзя сказать, кто их сложил, из чего, а просто сказка появилась — и все. На той стороне деревня исчезла. И ельник подле нее исчез тоже. Вместо ельника возвысился какой-то скалистый остров, и на острове образовалась башня. Башня высокая и гордая, совсем как Гремячая на Запсковье. Она насторожилась и напряженно всматривалась во все стороны сквозь туман, ожидая врагов и не давая им подойти незамеченными. Я бросился в лодку и поплыл к этой башне. Башня то появлялась, то исчезала среди тумана. Она следила за мной, может быть предполагая во мне гонца, который на всех веслах спешит принести тревожное известие: надвигается нашествие или мор. Мне даже почудилось, будто башня раз или два ударила гулким звоном, дабы я не заблудился и знал, что меня настойчиво ждут. Но туман начал рассеиваться, и я увидел на берегу холмистый ельник и одинокую, в стороне, большую ель, которую по мощи можно было принять за башню. Туман рассеивался и, мне кажется, не поднимался. Из него начал покрапывать дождик. Крупные, но легкие капли принялись падать на большом расстоянии друг от друга, так что трудно было сказать, дождь это или нет.

Во всяком случае, когда я поднимался тропинкой, по кленам, березам и липам расходился звучный равномерный грохот. И я понял: это туман играет свой утренний медленный марш.

В нем не было тревоги, птицы пели, как это всегда бывает хорошим утром, и было ясно, что день наступает погожий.

Погожие дни всегда хороши над озерами.

Если встать на берегу озера Ладожского, за спиной оставить Приозерск, город с прежним названием Кексгольм, или Кёкисальми, а еще раньше Корела, так стоять и смотреть вперед, того берега не увидишь. Не такое это озеро, оно похоже на море. Берега его висят в воздухе, упираются в небо. И совсем неважно, небо ли спустилось в воду или берега рвутся б воздух. Ведь цвет воды и неба одинаков: белесый, северный, чуть жемчужный. Нужно смотреть туда, в сторону острова Валаам. Он рассыпал вокруг себя полсотни мелких островов, загромоздился скалами и соснами. Стоишь смотришь, и такое ощущение, словно это берег или Белого моря, или самого Ледовитого открытого океана. Спускаешься ли тропой к озеру Рица. Оно лежит в глубоком разгорье, обрамленное, да, именно обрамленное еловыми, пихтовыми и кленовыми лесами. Оно лежит, полное сознания своей притягательности, как женщина, которая знает, что мимо нее трудно пройти. Вода, почти бездонная, высечена здесь и там глубокими лучами южного солнца. С дальнего берега из ресторана выплясывает бойкая музыка, и прогулочные катера, новенькие и лихие, катают по глади веселую публику. К такому озеру подходишь с опаской и неуверенностью. Так подходишь к хорошо ограненному редкому изумруду или другому подобному камню, которого давно уже нет в ежедневном обиходе, и для тебя он — редкость. Даже в поэтических описаниях, когда сравнивают что-либо с драгоценным камнем, сразу же теряешь доверие и восприимчивость к сравнению. Отсюда все время хочется уйти, подозревая, что слишком долго здесь ты задержался.

Надолго можно задержаться где-нибудь в Саянах на Ойском, скажем, озере, что в трех километрах левее и выше трактовой станции Оленья речка. Но и там не всякому уютно. Уютно здесь рыбаку или охотнику. И озеро и река, из него вытекающая, оживлены хариусом. Берегами ходит медведица с пестуном и медвежатами. К высоким гольцам уходят от комаров маралы. Осенней порой они зычно кричат, и зов их крест-накрест ходит над озером от вершины к вершине. Ночами здесь одиноко и страшно. Тьма обступает костер вплотную, пустынная тишина. Даже ветер не посвистывает в поваленных временем и грозами кедрах. Кажется, что, кроме костра, ничего нет на всем свете. Когда же взойдет луна, глазу непривычно и дико. Голые каменистые громады лежат отчужденно. Они не то что молчат, они враждебно онемели, словно человек для них — диковинное создание, впервые появившееся здесь, от которого ждать можно чего угодно. Словно ты на луне, среди багрово-пепельных нагромождений или где-то на десятки миллионов лет позади...