Вокруг Света 1973 № 01 (2388) - [5]

Я кивнул, но быстрый отказ допытываться не понравился ему.

— Что вы понимаете? — спросил он вдруг тихо и с укоризной. — Вы не можете этого знать! Может, это было так...

И он стал рассказывать, быстро поворачивая к нам голову.

Много лет он работал в Приморье этнографом. Только в сорок третьем году судьба привела его в Абакан. Уже и второй сын погиб на фронте, уже умерла в Ленинграде в блокаду жена...

— Жить надо было, понимаете, — говорил он все так же тихо. — Не в смысле заработка даже. И не потому, что нечем было заняться... Надо было психологически отвлечься. Вот что значит жить!

Альберт Николаевич резко отвернулся.

Нельзя было ни о чем спрашивать этого человека. Человека, который в пятьдесят два года остался один и нашел в себе силы начать жить заново. Но он сам не мог не говорить.

В конце прошлого века, рассказывал он, здесь проехали два финна-путешественника. А много лет спустя у них вышла книга.

— В ней был и рисунок камня-барана. Я решил отыскать его, но не нашел. Уже отчаялся, когда забрел в школу неподалеку от того места, где, по моим предположениям, находился «баран». Мы вывели с директором на поле тысячу пар глаз. Дети прошли раз, второй, третий... И тут кто-то закричал: «Вот он! Вот!» Это было мое первое изваяние...

И все-таки он настаивал: он не задумывался, зачем их собирает. Он их спасал. Но, услышав это, просто взорвался. Лицо его покраснело, старик развернулся к нам, как для драки:

— Да, может быть! — выдохнул он. — Я умру когда-нибудь после такого вот разговора... И какой смысл говорить вам об этом? Вам или кому-то еще!

Но гнев уже утихал в нем. Он с болью говорил, что курганы распахивали, бесценные камни валили бульдозерами...

Хотелось сказать ему что-то приятное. Мы сейчас много ездили по Хакасии, и я сказал, что видел: везде опахивают курганы, берегут... Старик поглядел на меня с сожалением...

— Вы видите те, которые есть. А я вижу те, которых уже нет... Могу показать их почти все.

И опять мы ехали молча, и еще ни одно молчание в этой поездке не было отдыхом.

Вдруг он встрепенулся:

— Я ведь пропущу поворот! Видите две вершинки? Это там.

Мы уже приближались к кургану, когда выяснилось, что подъехать к нему нельзя — курган окружало овсяное поле.

— Нельзя ехать, — без сожаления сказал Липский. — Идти придется; нельзя ехать по овсу.

И мы пошли. Шагов двадцать уже прошли.

— Стойте! — задыхаясь, остановился он. — Вот, — прерывисто дышал он, — в прошлом году приехал молодой археолог... Ходили мы с ним, так он угнаться за мной не мог, отставал. А сейчас стойте! Отдохнем...

Но мы все-таки дошли.

Изваяние стояло огромным. Уходило в голубое небо, и от плывущих облаков казалось, что оно немного покачивается, но не хрупко, а торжественно.

— Каменный век, — гордо начал Альберт Николаевич. — Может, самое начало меди. Это я уж для перестраховки так думаю... — И умолк.

...Их было в Хакасии больше ста. Спасти удалось немногим больше пятидесяти.

В последний день я ходил по аллее один. Облака то загораживали солнце, то оно выходило, и каменные изваяния менялись до неузнаваемости. В тот первый раз я ошибся, пытаясь решить, кто из них как выглядит. Мастера, делавшие их для поклонения, изощрились в своем искусстве... Безразличные сейчас приобретали вид страждущих, молящиеся отчаивались, а снисходительные вдруг начинали ненавидеть. И те неизвестные предки хакасов, приходившие к изваяниям в разное время, в течение многих лет, видели, как изваяние их прощало или глядело безразличным взором, а то и изгоняло от себя. Изваяния, еще «не осмысленные художественно», были живыми...

Из музея вышел Липский.

Он ходил, прикасался к изваяниям и вспоминал:

— Недавно приезжали чешские гости... Вы знаете, что они сказали?.. Что эта «живая история хранилась бы у нас под стеклом». Я тогда чуть не плакал от стыда!

С прекрасными камнями происходило нечто странное. Для них, простоявших на холмах Хакасии тысячи лет, тридцать последних лет — в сущности, мгновение! — оказались трагичными.

— Я не узнаю их, — со стоном говорил старик. — У меня есть их фотографии тридцатилетней давности. Хотите посмотреть?.. Трудно поверить... Рисунок исчезает на глазах. Их надо спасти.

Пого

Необычные серьги переходили из рук в руки, и примерять их было удобно: медная проволочка не продевалась в мочки, а цеплялась за волосы. На ней нанизаны пух, монеты, неровные красные камушки. И пух удивительный: большой, голубоватый, легкий комок.

— Хвост песца? — спросил я.

— Как вам сказать, — почему-то смутилась Люда. — У гуся это.

Все рассмеялись, а я спросил:

— Да где ж у гуся такой?

— Ну, знаете... на заду, — засмеялась и Люда. — Это у нас старинное, всегда было... Под задом, вернее.

Потом на траве разложили пого и стали рассматривать.

Пуговицы на нагрудном украшении во все времена ценились старинные. Их нашивали на толстое темное сукно, и каждую окружали бисером, располагая его кольцами ряд за рядом. На более старинных пого внешние кольца бисера свободно и просто переходили во внешние кольца вокруг соседних пуговиц. Но как здесь, в горах Хакасии, оказались раковины? Редкость не может быть не ценной, и их ценили. Но почему именно раковины стали излюбленным украшением на пого? Откуда они?