Вокруг Света 1972 № 06 (2381) - [9]

В сгущающихся сумерках вечера, в розовато-фиолетовом тумане в молчании движутся фигуры молодых женщин в ниспадающих лохмотьях — пока они меня еще не имеют права замечать. Несколько мальчишек, завороженных мягким светом, замерли в отдалении: у них пропала охота бросать в меня камни и нет пока желания играть со мной.

Много раз я устраивался у костра, и каждый раз он казался мне новым, иным. Обжигающим — в знойные безветренные часы; прозрачным — в пламени сухих веток в первые часы вечера; неторопливым — в молочном тлении сухого верблюжьего навоза в сумерках...

Постепенно у меня завязались неплохие отношения с семьей, состоявшей из трех братьев, у каждого из которых были жена и дети. Точно так же, как старший брат возвышался чуть ли не как деспот над остальными двумя, так старшая жена распоряжалась невестками; она шпыняла всех, даже деверей. Именно старшая жена обратилась ко мне с первыми словами и сделала это с таким видом, будто двум другим женщинам мысль об этом и в голову не могла прийти.

На второй год пребывания у кочевников я настолько усвоил язык пушту, что уже понимал разговоры в кочевье. Тогда я смог оценить ту особую роль, которую играют женщины в приютившем меня племени, — эта роль незнакома ни женщинам из соседних оседлых деревень, ни женщинам других кочевников.

Здесь к женщине прислушиваются, здесь за ней признается право на точку зрения, которая порой становится общей.

Горделивые и замкнутые, эти женщины проходили мимо меня. Нет, не проходили, они скользили в своем ежедневном, осмысленном житейскими заботами танце; именно танце, потому что как назвать работой эти даже самые прозаические движения — в каждом жесте сквозит неуловимая элегантность и порывистость; длинные неровные понизу одеяния, блестки серебра на руках и запястьях, таинственная тень под шалями, скрывающими длинные блестящие косички...

Старший из братьев, весьма ревниво поддерживающий собственное положение в семье, относится ко мне дружелюбно, но без интимности. Ее он оставляет своей прелестной дочурке Ливанг, которая сломя голову мчится ко мне каждый раз, когда я возвращаюсь в кочевье. С младшим из братьев отношения у меня совсем иные: Лалагай умен, у него чувствительная натура; он постоянно спрашивает у меня, как будет по-французски луна, солнце, звезды, бараны... Потом, позже, он рассказывал мне о себе, о том, какая радость охватывает его ясной ночью, когда свет луны блестит на воде озера. Он необыкновенно нежен со своим сыном, хрупким малышом, которому, увы, не суждено прожить больше года — после недавней бури у него лихорадка, он бредит.

В долгие переходы Лалагай обучал меня секретам скотоводов, учил распознавать среди животных больных и усталых, учил, как лечить ягнят. И как-то во время скромного семейного чаепития на втором году пребывания в пустыне я был принят в «братья» Лалагая и стал членом его семьи. С той поры мне открылся доступ к самым заветным тайнам кочевья, я мог входить даже в шатры религиозных наставников, где хранились завернутые в козьи шкуры огромные многоцветные священные книги.

Ни разу и ни по какому поводу не потребовали мои друзья какой-либо награды за свой хлеб-соль. Мало того, законы гостеприимства заставляли их предлагать мне солидные суммы денег всякий раз, когда я покидал на какое-то время кочевье. Мне эти деньги наверняка понадобятся, рассуждали они, и мой отказ принять их неизменно вызывал искреннее удивление и глубокую обиду. Скотоводы-кочевники Дашти-Навара богаты, очень богаты, но к деньгам относятся холодно. Кочевник горд и независим в любых лохмотьях; он украшает свою старую рубаху немыслимым орнаментом разноцветных заплаток не потому, что экономит, нет — просто он полон уважения к старым вещам — ведь в каждой из них терпеливый и искусный труд. Точно такое же уважение питает кочевник к пище — ведь порой ее так не хватает. Он уважителен и бережлив к куску хлеба или хлебному огрызку: хлеб — основа его пищи. Все, что не съедено утром, вечером сгодится для приготовления хлебного крошева, перемешанного с жиром, короче — для обеда.

Сегодня праздник, большой свадебный праздник в семье одного из старейшин, живущего на другом конце пустыни. Праздник — уже сам отъезд для встречи с невестой. В голове каравана мужчины, одетые в традиционные рубахи с широкими развевающимися подолами и широкие шаровары — костюм, в сущности, такой же, как в будни, только новый, не вылинявший под жарким солнцем и украшенный орнаментом. Мужчины потрясают ружьями, заботливо надраенными накануне вечером и украшенными цветными платками.

Дальше за ними — женщины, скрывающие под огромными темными шалями пестрые одеяния, расшитые серебряными нитями.

Позади всех, взявшись за руки, бегут рысцой дети. Старшим из них приходится тяжелее всех: как всегда, они тащат на спине — и тащат многие километры — своих меньших братьев. Из темноты шатров вытащены большие обтянутые козлиными шкурами барабаны — дхол.

Сегодня в кочевье всем распоряжается «церемониймейстер»: он принимает гостей, он отдает приказания и следит за порядком. Начинаются пляски, кое-кто из мужчин собирается в группы — человек по двенадцать, остальные же пока заняты приготовлением праздничного стола, ради которого пришлось заколоть не меньше дюжины баранов. Каждая группа танцоров следует ритму своего барабана; поначалу он медлителен, он как бы дает танцорам время разогреться... Но вот летят в сторону сандалии, тюрбаны; танец все стремительнее, он завораживает участников, он готовит и ведет их к экстазу...