Вокруг Света 1971 № 11 (2374) - [16]

Но чужая ловкость так легка в мысленном подражании, что про три года не хочется помнить. Все легко и просто, а значит, просто для каждого. А почему не для меня? Медведи сидят в санях такие одинаковые, что отвернись, старик поменяет их местами — и уже никогда не поставишь их, как прежде.

Старик взглянул на мои руки быстро, как в окно.

— Третий номер я год резал, — сказал он.

Не думаю, чтоб он жалел дерево или укорял. Скорее так вышло. Может, только не случайно.

Наверное, любой мастер, отдавший жизнь одному делу, при всей доброжелательности к начинающим и дилетантам испытывает то ревнительное чувство, которое всегда сопровождает опыт при взгляде на неопытность.

Так что не знаю, укорял ли старик, но он стал говорить не о себе, о дереве:

— Липы здесь и никогда-то не было. Откуда ей тут? Рубили, конечно, — по садам. А в лесу ее нет. Вон они, леса-то... Осина шла. А что осина? — вскинул он голову. — Не согласишься резать, а режешь. Иудино дерево. Желтеет, сохнет, чертово дерево. Потом через всю игрушку трещина ползет. Скорей бы избавиться от такой игрушки!

Он долго молча резал и сказал, не поднимая взгляда:

— Липа белая... Вон она какая!

За белой липой три человека ездили от фабрики постоянно. В прошлые годы возили из Горьковской области. Кончилась там, теперь с Урала. Липы в лесах вообще немного, а ее надо выбрать на лесоповале, отделить, доставить — и не просто так, загодя. Год-два липа должна сохнуть на воздухе.

Когда-то в селе каждый резчик свой кусок липы выделывал сам: топили русскую печь, выгребали все до последнего уголька, только тогда в печь клали липовый чурбак. Лежал он там, пока не остывала печь: сох, но не отдавал влагу сразу, словно варился сам в себе, в своем же соку.

Дерево выходило из печи в меру сухое и в меру волглое: его резали — оно поддавалось легко, но не «бежало» впереди ножа — не трещало.

Когда начали резать в селе, никто не знает. Те, для кого народная игрушка предмет изучения, утверждают — это и причина, и следствие, — что начинается игрушка с изобилия поделочного материала. Это верно и с глиной, и с берестой. А в Богородском?

То же самое с медведями.

— Почему все-таки медведи? — спросил я Василия Степановича. — Все почти игрушки с ними. И теперь, и раньше...

— Веселый зверь. Я лично для себя так думаю.

— А в лесах здесь много медведей водилось?

Старик глянул насмешливо, явно радуясь тому, что сейчас скажет:

— Никогда не было, вот!

— Чудно это, Василий Степанович. Ни волк, ни лиса...

— Волки есть, как же. Ребятишки видели прошлой зимой.

— Может, собака?

— Нет, волк. В темноте видали, глаза светились. У собак не светятся.

Он долго резал, но думал, наверно, о медведях.

— Одного-то медведя убили, — сказал вдруг. — Давно, не на моей памяти. Да как убили... отравили. На волков охотились, тушу отравленную оставили, он и нажрался. Сдох.

Странно выходило.

— Как же, Василий Степанович, липы не было, а резали вон с каких времен. И медведи... Не водились сроду, а режут почти их только?

Я уж давно не пытался ковырять ножом свою деревяшку, слушал.

— В сказках погляди сколько их, медведей.. И говорят про него. Не скажут, зверь — получеловек, говорят, полузверь. Он всем зверям зверь Полетел наш Гагарин в космос, а мы уже игрушку ему сделали. Он вернуться не успел, а игрушка готова: медведь к ракете шагает... То думай, какого человека резать, рабочего там, или крестьянина, или еще кого, а медведь, он всегда медведь. Удобный зверь.

— А почему все-таки здесь? Ведь не где-нибудь, а именно в Богородском резали?

— Сам я этого не знаю, — задумался Василий Степанович, — а тоже интересовался. Люди-то и старее меня есть... — Он перестал резать и держал стамеску, как карандаш.

— Дева здесь жила... С пастушком они ребеночка прижили, она и сделала ребеночку куклу. Из редьки вырезала. А потом из дерева стала делать. Так говорят, — пожал он плечами.

Я начал сожалеть, что где-то в разговоре, не заметив, отвлек Василия Степановича от его жизни. Но вышло так, что он сам об этом вспомнил. Опять он резал, изредка поглядывая в окно, и говорил:

— В сорок третьем году, был я как раз под Сталинградом, приходит от жены письмо. Так, мол, и так, начинают у нас в деревне поднимать игрушку. Промысел, значит. А насчет тебя все договорено, жди бумаги. Кроме тебя, говорит, отзывают Стулова еще и Максимова.

Он передохнул.

— И правда. Бумага пришла вскоре. Я и поехал... Только в Белоруссии, под Барановичами, задержали нас. Набрали нас таких, кто в отпуск, кто куда, сто восемьдесят человек. Читать, сказали, бумаги ваши после войны будем, тогда и разберемся. Так я и воевал до конца. А Максимов доехал. На пенсии сейчас, здесь живет. А Стулова убили. Бумаги пришли, а его уж нет, убили...

Мы посидели еще. Вечерело. Свет над холмами струился такой же яркий, но в комнатушке заметно потемнело. За стенами слышался шум: резчики кончали работу, мастера обходили их с плетеными корзинами — собирали сделанное, тут же оценивали.

Василий Степанович заметил, как я засуетился, не зная, куда деть испорченный мной кусок белого дерева.