Вокруг Света 1971 № 03 (2366) - [27]

Воины мои, ждавшие исхода поединка, подобно горной лавине ринулись на врага.

Сам припал к гриве. Единственный мой брат прибежал, успел поддержать. Стащил с коня. Оказалось, что нож до сих пор торчит под мышкой. Веки отяготились сном смерти. На мою долю осталось мало воздуха. Чувствовал, что пришел конец.

Жена останется вдовой, пряча лицо в слезах. Сыновей назовут сиротами.

Успел сказать: «Пусть не бедствует мой серебряный народ!.. Храбрость была моей молитвой... Оставляю брату улус свой... но помните... сабля доведет народ до беды!..»

...Хисамуддин кончил читать и выпрямился, перед Иланчиком Кадырханом. Во дворец доносился шум улиц — голоса разносчиков и разговоры прохожих, смех и веселые крики. Перекликались стражники, охранявшие дворец, нараспев читал мулла с вершины минарета...

Хисамуддин бережно закрыл книгу и положил ее у подножия трона. Раб поднял ее и протянул, сгибаясь до ковра, повелителю. Иланчик все еще молчал, глядя на юношу. Он знал его отца, происходившего из рода Сунак, с которым не раз бок о бок бился с врагами. И теперь сын джигита проклинал саблю, пророчествуя беду... В круглые окошки били пыльные лучи солнца и расплескивались на кирпичиках мозаики пола...

— За прекрасные твои стихи, восславившие доблесть моих предков, — наконец проговорил медленно Иланчик, — дарю тулпара, обгоняющего ветер, охотничьего сокола, видящего волка за три полета стрелы, и пусть еще выше парит твое вдохновение!

Хисамуддин молча соединил ладони и склонился перед владыкой.

— Мирхаба, хан ханов! Мне не нужен белогрудый сокол, чьи когти рассекают рослый тавожник, мне не нужен и стремительный тулпар, чьи копыта дробят камень. Но в вашем городе есть на весь мир прославленная библиотека Абуна-сира аль-Фараби. Позволь мне, слуге твоему, доступ к этому хранилищу книг. Таково мое единственное желание...

— Хисамуддин мой, будет по-твоему! Оставайся в Отраре! Смотри за книгами, к которым мечтал прикоснуться. Закончи свой труд, запишешь повеление мое... Сабля доведет народ до беды... Но что тогда защитит народ от нее?..

Иланчик Кадырхан глубоко вздохнул и встал с трона, накинув на плечи шелковый чапан. Жестом велел Хисамуддину следовать за собой.

Под ногами ватой стлался туркменский ковер. Тянулся впереди длинный зал, вернее, аллея между арками, поднимающимися над ней, не закрывая неба. По обеим сторонам аллеи шевелились низкорослые деревья, пиния, тамариск, вяз, пальма, хурма. Аллея привела на открытую площадь, круглую, маленькую, как внутри юрты. Тут стояли дивные статуи — три бронзовых аиста с клювами, подобными стрелам. Из клювов аистов высоко взмывали струи, над фонтаном стояла кривая сабля радуги.

У главных ворот здания, в котором была расположена библиотека, стоял Анет-баба. Главный летописец ханского двора, стодевятилетний старец, увидев своего повелителя, дрожащими руками едва открыл огромный замок. Зажег светильник, повел Иланчика и Хисамуддина в темноту.

Большие комнаты соединялись между собой арками. На самом верху, под потолком, были маленькие окошки, через которые падали тонкие пучки света. Стены были без украшений, выложены из темно-серого кирпича.

— Сколько всего книг? — спросил Кадырхан.

Анет-баба ответил не сразу. Он поставил светильник в нишу, сунул руку за пазуху и вытащил трубкой свернутую бумагу. Развернул и начал читать тихим, ровным голосом.

— «Кипчакская летопись, обернутая в баранью шкуру, — семьдесят пять мотков, древних книг — десять, духовных книг, написанных на сафьяне козлиной шкуры, — одна тысяча тринадцать, рыбьей чешуей украшенные индийские книги, с рецептами великих лекарей и вобравших мудрость звездочетов — три кипа, арабские книги — тридцать, римская летопись — девять... — старик откашлялся, — ученые трактаты на языках фарси-пехлеви, иудейском, китайском, славянском, кипчакском — двенадцать тысяч семьдесят две, двести тюков папирусных свитков, девяносто вавилонских плит, на которых выбиты священные слова...»

Долго читал Анет-баба список. Хисамуддин уже зажег новый светильник. Кадырхан задумчиво листал какую-то тяжеленную книгу, его поразили ее краски, ее сложные орнаменты, которые ни разу не повторяли друг друга. Видно, немало потрудился писец, украшая каждый орнамент, будто на ковре. Обложка была из золота. Очень тяжелая книга. Хан пробовал почитать, но не разобрал ничего. Книга была написана на неизвестном ему языке.

До слуха все еще доносился надтреснутый голос старика.

— Итого, мой повелитель, в библиотеке хранится около тридцати трех тысяч очень ценных книг и рукописей! — заключил Анет-баба, пряча свиток за пазуху.

Наискось прошли площадь, вышли на боковую улицу.

Цокая копытами, проскакал всадник. Проплыла молодая красотка с кувшином на плече, прошел земледелец с верблюдом в поводу, маляр, густо пахнущий красками, раб с мешком за плечами, юноша, слонявшийся от скуки. Все дальше и дальше уходили Кадырхан и Хисамуддин в путаницу узких улочек. Поэт не спрашивал куда...

Зашло солнце, и с гор Каратау медленно надвинулась ночь. На макушку крепостного вала вскарабкался месяц. Впереди темнела сопка Кокмордан с черной, в каменных обручах, осевшей от времени мечетью.