Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 2 - [26]

Есть тут и мои русские знакомцы и сверстники. Из тех, кто были в трудные времена активнее и смелее других (Амальрик, Некрасов, Максимов, Панин, Тарковский, Галич…). И кто попали не под топор, а только – в изгнание (такое бывало в России и раньше). И те, кто первыми узнали, что «за морем телушка не полушка», а потом с отчаяньем убедились, что русские перемены придут не скоро, не враз, за 70 лет террора вся страна была перепахана, страна уж не та…

На здешних надгробьях прочтешь всей России известные имена, но многие из имен вы, уверен, услышите впервые. Имена прекрасных, милых людей. Но и другие, не прекрасные, но достойные жалости, тоже… Мало кому известные агенты всемогущей советской Организации мирно упокоились здесь рядом со своими поднадзорными «белоэмигрантами» – ведь на кладбище все спокойненько… Прости им всем, Господи! И нас прости, сохрани…

Каждый раз, уходя после прогулки по этому кладбищу, уносил я в памяти или новую историю, или новое открытие из той жизни, казалось бы, давно знакомой – по книгам, по школе, по университетскому курсу истории… Вот, скажем, эти русские либералы, демократы начала века, кадеты и прочие… Конечно, у них не было опыта, им было не справиться с пошедшей вразнос страной, но они ведь были идеалисты, не воровать же они шли в Думу… И сколько же они работали в эмиграции бесплатно – вот уж где была «общественная работа»! А все эти аристократы, фрейлины, статс-дамы, полковники… С каким достоинством они встретили бедность – сели за шитье, встали за прилавок, за ресторанную стойку, сели за баранку такси – без нытья, без попрошайничества… И обратите внимание, как недолго жили священники, как старо они выглядели – работа на износ? Вообще, как часто умирали эмигранты в мирной Франции в 1940–1945-м? Отчего? От отчаянья? Война, война, еще война – безумный и подлый мир. И еще отчего-то умирали в 1956-м… Кто пережил эти годы, потом жили долго. Долго жили женщины, спокойно позволявшие себя любить. Долго жили люди, достигшие душевного спокойствия… А что ж эта знаменитая ностальгия, и бедность, и главное – унижение, ущемленная гордость, не разрушали ль они душу: не оттого ли так легко их вербовали здесь ловцы душ из ГПУ? И еще, конечно, ужасным было (и напрасным) это ощущение своей эмигрантской маргинальности, желание прикоснуться к силе, которая брезжила где-то там, за железным занавесом, в России, – не этим ли объяснялись чуть ли не повальная капитуляция эмигрантов в 1945-м, после войны, или их опасное «возвращенчество»? А взгляните, сколько иностранных имен у этих истинно русских людей – сколько же в ней кровей намешано, в молодой русской крови? Сотни маленьких догадок и открытий придут вам в голову на меланхолической нашей прогулке – у каждого будут свои…

А теперь, помня о непомерности нашей задачи и невозможности всех посетить, все же совершим прогулку по кладбищу. Зная о существовании кратких брошюр и справочников по «главным могилам», мы навестим ныне лишь малоизвестные, забытые могилы, захоронения тех, кто унес с собой свою тайну. Ну вот хотя бы эта вроде бы и вовсе нам незнакомая фамилия на кресте – М. Степуржинская… Но это ведь дочь знаменитого богослова отца Сергия Булгакова, Муна Булгакова, которая все эмигрантские годы была знакома с Мариной Цветаевой, жила рядом с ней в чешской деревне (а потом и в Париже), помогала ей по хозяйству и даже помогала принимать у нее роды, когда появился на свет Маринин сын, который, может, даже приходился пасынком Муне, потому что юная Муна влюбилась тогда в Чехии в любовника Цветаевой, красавчика Константина Родзевича (героя цветаевских «Поэмы Горы» и «Поэмы конца»), и, на свое несчастье, вышла за него замуж. Он признавался позднее, что не любил Муну, но что ему нужно было «устроиться в Париже», «обеспечить быт»). «В приданое» Муна получила две любовные поэмы, посвященные ее мужу («Венчается целая поэма! – писала по поводу его свадьбы Цветаева. – Две!»), да и сама Муна вскоре стала героиней знаменитой цветаевской «Попытки ревности» («Как живется вам с другою…»), «попытки» вполне удавшейся, надменной, уязвленной, яростной, несправедливой («вместо мрамора труха» – это ведь сказано о юной Муне).

Бедная юная Муна Булгакова. Вот она, та самая любовь, которая «зла»…

Второй муж Марии Сергеевны (В.А. Степуржинский) был парижский таксист, и в 1937 году Степуржинские всей семьей помогали мужу Цветаевой, агенту НКВД С.Я. Эфрону, бежать из Парижа (Эфрон «воспользовался тем, что машина замедлила ход, чтобы из нее выскочить, и исчез где-то в кустах. Он не хотел, чтобы кто-нибудь, даже Марина, знал точно, кто и в каком месте должен был его встретить…» – таков был рассказ М. Степуржинской в записи В. Лосской).

Понятно, что у М.С. Степуржинской остались горькие воспоминания и о собственном первом муже, и о муже Марины, и о самой М.И. Цветаевой, которая ее третировала. Однако до конца своих дней оставалась Мария Сергеевна восторженной поклонницей стихов Цветаевой и охотно читала их на вечерах, будто смиренно признавая, что в чем-то очень важном эта жестокая Марина, вероятно, была права. Может, и впрямь поэту многое дозволено…