Вокруг Чехова. Том 1. Жизнь и судьба - [34]

Закончил же я не потому, что у меня не хватило красноречия или неопровержимых доводов, а потому, что проснулся мой враг — машинист, которого я не считал достойным слушать те возвышенные речи, которые я говорил. Поднявшись, он сел и начал тупо обводить кругом мутными, полусонными глазами. Теперь я пылал к нему ненавистью и презрением.

— И он смел оскорбить нас с тобою! — прошипел я Антоше на ухо. — Клянусь тебе, мы будем отомщены.

— Не мсти, Саша, — тихо ответил Антоша. — Нехорошо. В Евангелии сказано, что не надо мстить, да и папаша рассердится, если узнает. Пожалуй, еще и порку задаст.

— Порку? Мне, ученику пятого класса? Ну, уж это дудки! — воскликнул я. — Впрочем, насчет мести я еще подумаю. Может быть, даже и прощу.

— Прости, Саша, — стал просить брат. — Если ты станешь мстить, как Курумила, то ты должен будешь одеться краснокожим индейцем и вымазать лицо, а дедушка, пожалуй, не позволит, рассердится и пожалуется папаше. А папаша тебя выпорет… Теперь Никитенко и Браславский, вероятно, на качелях качаются… У них хорошие качели…

— Хорошо, Антоша, я подумаю, — великодушно уступил я. — Но во всяком случае, помни, что оскорблять себя я не позволю.

Машинист тем временем согнал с себя сонную одурь, растолкал Ефима и велел ему запрягать. Но перед этим оба они подошли к колодцу, зачерпнули из бадьи ковшом воды и пили долго, долго.

— Теперь, Ефимка, баста! — сказал машинист. — Отгулялись. Скоро дома будем.

Ефим ничего не ответил и пошел запрягать. Мы с Антошей держались в стороне, и он ни разу не подошел к нам и не заговорил. Ему, вероятно, было совестно за свое недавнее поведение, и лицо его было пасмурно.

Вдали, у самой дороги, показалось что-то серое, неподвижное, но как будто бы волнующееся. Я долго не мог разгадать, что это такое. Когда мы подъехали ближе, то это серое оказалось обыкновенною отарою овец. Это подтвердилось еще и тем, что навстречу нам выбежали на дорогу две громадные овчарки и стали на нас лаять. Бежали они за нами с хриплым лаем до тех пор, пока мы не поравнялись с отарою.

— Ударь по лошади, Ефимка, а то не дай Бог, которая-нибудь еще укусит, — сказал машинист. — Я этих овчарок страсть как боюсь.

Я взглянул сбоку на машиниста. На его лице была написана самая низменная трусость.

«Ага! Вот прекрасный случай отомстить, — промелькнуло у меня в голове. — Погоди, голубчик, я тебя проучу! Будешь помнить…»

Ефим подстегнул лошадь, дроги покатились быстрее, и овчарки стали лаять ленивее и решили было наплевать на нас и отстать. Но это не входило в мои планы: мне нужно было во что бы то ни стало напугать врага-труса. Я хорошо подражал собачьему лаю и, обратившись в сторону овчарок, начал злобно на них лаять. Овчарки снова бросились за нами в погоню, но на этот раз гораздо бешенее. Машинист страшно испугался, побледнел и забрался на дроги с ногами. Испугался и Ефим. Но я продолжал подражать злобному лаю, махал руками и ногами и всячески дразнил собак.

— Спаси, Господи, и помилуй! — кричал не своим голосом машинист. — Пронеси, Царица Небесная!..

— Что вы, панич, делаете? — испуганно вскрикнул в свою очередь Ефим. — Ведь тут нам и смерть!.. Поглядите!..

Тут только я понял, какой страшной беды я натворил. На подмогу к двум овчаркам прибежали от отары еще четыре, и мы сразу оказались в осадном положении. Антоша побледнел и с выражением смертельного ужаса на лице запрятал руки и ноги… Я тоже страшно испугался. Повсюду были видны злобные глаза и оскаленные зубы. Инстинктивно мы все подняли страшный крик и этим еще более раздразнили нелюдимых собак. А тут еще и пастухи стали издали кричать нам:

— Что вы, бшовы люди, собак дротуете?! Они вас разорвут!..

Некоторые из собак в озлоблении хватались зубами за спицы колес, а другие делали огромные прыжки, стараясь достать кого-либо из людей. Ефим в отчаянии хлестнул одну из овчарок кнутом — и это только подлило масла в огонь. Положение наше стало не только критическим, но даже и отчаянным. У меня душа ушла в пятки, у Антоши на бледном лице был написан смертельный ужас, а о машинисте и говорить нечего: он был близок к обмороку. Скоро, однако же, подбежали пастухи и с криком и с бранью отогнали собак. Потом они долго грозили нам вслед своими длинными палками.

Пришли мы в себя не раньше, как отъехав четверть версты. Первым пришел в себя машинист. К моему удивлению, он не бранился, а только произнес как будто бы про себя:

— Ну, уж и дети! Уродятся же у отца с матерью такие бродяги!!

Чтобы оправдать свое глупое поведение в глазах брата, я наклонился к нему и шепнул:

— Это была моя месть. Я отомстил…

Но Антоша поглядел на меня такими глазами, что мне стало стыдно. Но чтобы не уронить свой авторитет, я принял небрежную позу и произнес:

— Ты ничего не понимаешь… Ты глуп.

VII

Через час мы подъезжали к Крепкой.

Я читал, что русские паломники, подходя к стенам Иерусалима, а магометане, еще издали завидев Мекку, испытывают какое-то особенное благоговейное и торжественное чувство. Нечто подобное испытали и мы с Антошей, приближаясь к Крепкой. Нам обоим вспомнились восторженные рассказы отца об этой слободе и ее необычайных красотах. По его рассказам, в Крепкой был земной рай. Проникнутые этим, мы с каждою минутой ожидали, что перед нами вдруг откроется что-то чарующее и прекрасное — такое прекрасное, что мы замрем и застынем от восторга.