Воины Солнца и Грома - [102]

* * *

— Нет города лучше нашей Ольвии! Все, чем богаты эллины и варвары: самосское вино, финикийское и галльское стекло, собольи меха, живых львов, рабов-скифов, могучих, как дубы, чернокожих невольниц — все можно купить у нас. За Ольвию — самый отдаленный и самый счастливый из эллинских городов! — Аркесилай, первый архонт [35] города, поднял стеклянную чашу.

Рубиново-красный напиток вспыхнул в лучах солнца, и беззаботные сатиры и вакханки на стенках чаши, казалось, ожили, переполненные этим пламенем. Одобрительно закивали головами довольные гости: добродушный толстяк Филон — агораном [36] и первый богач города, широколицый, со щетинистой бородой стратег Демарат, седой и благообразный верховный жрец Никомах. Удовлетворенная усмешка тронула простоватое солдатское лицо трибуна Марция Слава Путеолана — начальника римского гарнизона. Снисходительно улыбнулся центурион Децим Фабриций.

И лишь двое не подняли своих чаш. Один был гностик Маркиан. Второй — Филарет из Эфеса, проповедник странной полуиудейской секты. Лет сорока, он казался старше из-за морщин на лбу, лысины, усталого лица и неухоженной, с проседью бороды. Его полинявшая темная хламида казалась нелепой на этом пиру хозяев Ольвии. Поскольку новых эдиктов о преследовании секты не поступало, Аркесилай рискнул развлечь гостей чудаком-проповедником.

Маркиан встал и подошел к окну.

— Вы похвалялись всем тленным, чем может похваляться глупец. Глядите же — вот ваш город!

Он отдернул занавеску. За новыми укреплениями далеко на север, до обветшалых, давно не чиненных стен и заболотившегося водохранилища тянулись поросшие травой развалины. Единственными признаками жизни служили здесь несколько мастерских и… новенькие каменные надгробия.

— Город не занимает и половины прежнего. Где храм Зевса и Аполлона? Где знаменитый алтарь? Где стоя, в которой учили мудрецы? На их месте твои, Филен, гончарные мастерские и винодельни. Почему Ольвия больше не рождает философов, подобных Сферу и Биону Борисфенитам? Зато театр полон — когда ставят непристойные комедии. Вы погрязли в материи, и ваш дух угас. Этот город — кладбище духа и все, что ему осталось — стать кладбищем ваших тел.

— Да что там ваш городишко! Весь мир таков же, и он обречен на гибель! — выкрикнул Фабриций.

— Правильно! Мир не стоит того, чтобы его спасатъ! — отозвался Сергий, Филарет встал и горячо, торопливо заговорил:

— Нет, братья мои: Бог не даст миру погибнуть. Но Маркиан прав — любовь к тленным благам лишила вас мудрости и милосердия. Вы не видите своего ближнсго ни в рабе, ни в несчастном бедняке, ни в чужеземце, а они платят вам ненавистью. Покайтесь, пока не поздно! Обратитесь от разжигающих похоть нагих кумиров к истинному Богу — богу милосердия и любви. Иначе — страшен будет день, когда соединятся ненавидящие вас!

Несколько мгновений властители города молчали, пораженные услышанным, а затем заговорили, перебивая друг друга.

— Хороши твои гости, Аркесилай!

— Кто немилосерден? Я, потративший сотни тысяч на бедных сограждан? — возмущался Филон.

— Нашли ближних — рабы, варвары! На что эти скоты способны, кроме безделия, пьянства и резни? — стучал кулаком по столу Демарат.

— Чернокнижники! Растлители юношества!

Страдание исказило лицо Филарета. Опять, опять его не поняли те, кому он желает лишь добра! Маркиан, скрестив руки на груди, спокойно пережидал шквал возмущения.

— Успокойтесь, почтенные. Я порицаю не нас, а ту мерзкую грязь, называемую материей, из которой глупый и злой бог сотворил вас. К чему она может склонять людей, кроме разврата и невежества? Потому большинство их живет плотью; немногие, вроде Филарета, живут душой и пытаются исправить мир. И лишь избранные живут духом — единственным, что есть в нас от высшего мира — царства света.

— Да, вы все еще плотские, но можете стать душевными и духовными — и спасти свой город! — вмешался Филарет.

— Зачем? Главное — сохранить в себе духовность, а мир пусть пропадает! — гордо усмехнулся Фабриций.

— Верно! Все равно его не исправишь! — подхватил Сергий.

— Вы толкуете о духе, а сами устраиваете оргии в доме Маркиана, — вмешался Никомах.

— Распутничает наша плоть, дух же остается чист, — снисходительно пояснил Маркиан.

Неожиданно за дверями раздался шум, и в покой, отталкивая рабов, ворвался человек в запыленной и изорванной одежде. Все узнали Сириска, часто ездившего торговать в город у порогов Борисфена, который анты звали Загорьем, греки — Азагарием, а готы — Данпарстадом.

— Вели слугам выйти, почтенный Аркесилай. Я принес ужасные вести!

По знаку встревоженного хозяина рабы покинули комнату.

— Все варвары сговорились разрушить Ольвию. Анты и готы идут в своих однодеревках по Борисфену, а аланы — степью по обе стороны лимана. В Азагарии схватили и заковали всех ольвийцев. Я один сумел бежать, но слишком поздно: дня через два враги будут здесь.

Казалось, в двери заглянула Горгона в венце из шипящих змей. Пирующие оцепенели. Дорогой расписной канфар, выпавший из рук Демарата, разлетелся вдребезги. Расшитый рукав туники Филона погрузился в блюдо с заливным осетром. Глаза всех обратились к Марцию Славу. Трибун невозмутимо доел виноград и выплюнул косточки.