Воин из Киригуа - [27]

Вначале Иш-Кук шла молча в стороне от юноши. Но когда процессия выбралась на сакбе, она придвинулась к Хун-Ахау поближе и весело прошептала:

— А я тоже рабыня!

Хун-Ахау недоуменно взглянул на девушку. На ее миловидном личике, озаряемом по временам багровыми бликами от факела, блуждала слабая улыбка; взгляд обычно бойких глаз был потуплен.

Не дождавшись ответа от Хун-Ахау, Иш-Кук искоса взглянула на него и легко положила ему руку на плечо.

— Я ведь тоже рабыня, — жалобно повторила она, — почему ты держишься в стороне от меня, Хун-Ахау?

Хун-Ахау слегка отодвинулся — ему почему-то стало неловко — рука девушки бессильно упала вниз, и он, невольно понижая голос, сказал:

— Я вовсе не держусь в стороне от тебя, девушка, просто мы не встречались с тех пор, как ты привела меня к владычице.

— Раб должен думать только о равных себе, — наставительно продолжала после небольшой паузы Иш-Кук. — Скажи, ты иногда думаешь о чем-нибудь непозволительном?

— Я? — искренне удивился Хун-Ахау. — Конечно, нет! — Но в ту же самую минуту ему в голову пришла мысль, что если Иш-Кук тоже рабыня, то под словом «непозволительное» она имела в виду свободу, и он торопливо поправился: — Хотя да, иногда думаю.

Иш-Кук торопливо отодвинулась от юноши («Испугалась!» — подумал Хун-Ахау), но после нескольких шагов девушка приблизилась к нему снова.

— И о чем же непозволительном ты думаешь? — спросила она внезапно охрипшим голосом.

— О свободе для себя и других, — ответил ей взволнованно шепотом Хун-Ахау.

— О свободе? — протяжно сказала Иш-Кук, что-то обдумывая. — Ах, да, конечно, о свободе… — Легкая усмешка тронула ее губы. — Мы все мечтаем о свободе. Но я говорила о другом: не любишь ли ты девушку из какого-нибудь знатного рода? Вот что я называла непозволительным.

— Девушку из знатного рода? — снова удивился Хун-Ахау. — Конечно, нет. Да я и не видел ни одной из них!

Этот ответ, по-видимому, успокоил Иш-Кук. Она помолчала несколько минут и потом, на мгновение внезапно прижавшись к юноше, сказала:

— Не забывай меня, Хун-Ахау, помни, что я твой друг и всегда буду рада помочь тебе…

Хун-Ахау кратко поблагодарил, и остаток пути они прошли молча. Юноша раздумывал, можно ли полностью довериться Иш-Кук. Будет ли она действительно его другом? Почему она так сдержанно говорила о свободе? Боялась предательства с его стороны? Но ведь он сам говорил с ней вполне откровенно. Хун-Ахау понимал, что Иш-Кук могла бы стать неоценимой помощницей в его замыслах; за ней не так следят, она передала бы весточку его друзьям и рассказала бы ему о том, как живут они. Но как ни заманчиво все это было, Хун-Ахау не мог решиться; что-то в словах Иш-Кук или, может быть, даже не в словах, а в тоне, каким они были произнесены, ему не нравилось. И он решил сперва внимательно приглядеться к девушке.

Между тем их маленькая группа уже миновала храм бога неба и, вступив на опушку священной рощи, остановилась. Подбежавшая Иш-Кук помогла царевне высадиться из носилок. Теперь Хун-Ахау смог подробнее рассмотреть свою госпожу. В этот раз царевна была одета в простую белую одежду, почти такую же, как у Иш-Кук, без всяких украшений, и она показалась Хун-Ахау одной из тех девушек, которых он часто видел на улицах родного селения. Одни только ее глаза, большие, сияющие, гордо смотрящие в тьму рощи, а не скромно потупленные, как у тех, напоминали юноше, что перед ним дочь владыки Тикаля, а он — ее раб. И пока она в задумчивости смотрела на деревья, а Хун-Ахау украдкой — на нее, у него опять появилось то странное, слегка щемящее ощущение в груди, которое юноша, бывало, испытывал по дороге к Тикалю, переходя с грузом быструю холодную воду горных рек.

После нескольких минут задумчивости царевна медленными шагами двинулась к деревьям рощи. Носильщики и Иш-Кук остались стоять на месте, а Цуль сердито обернулся к Хун-Ахау, жестом приказал ему следовать за девушкой. С забившимся сердцем Хун-Ахау, сжимая в руке копье, осторожно последовал за царевной.

Как только они миновали первые деревья, свет факела Цуль перестал помогать им. Глубокая, почти осязаемая тьма охватила их, и ноги с трудом делали шаг за шагом в густых зарослях, потому что священная роща была просто оставленным среди Тикаля кусочком девственного леса. Хун-Ахау невольно приблизился к царевне, и шел теперь в каких-нибудь трех шагах от нее. Постепенно глаза стали привыкать к темноте. Сперва выступили кусочки звездного неба между вершинами деревьев, а затем и стволы. Бесшумно проносились крупные летучие мыши. Где-то в глубине размеренно ухала священная птица моан*. Царевна, очевидно, хорошо знала дорогу и шла хотя медленно, но без остановок, а Хун-Ахау уже два раза налетал на деревья и был вынужден останавливаться, чтобы потереть лоб.

Но вот, задев ногой за выступивший из земли корень, споткнулась и царевна, и Хун-Ахау, протянув руку, ринулся к ней. Но она, сумев удержать равновесие, выпрямилась, и юноша услышал тихий ласковый голос:

— Не надо, Хун! Девушки, собирающей священные грибы, не должна касаться рука мужчины.

Они вышли на небольшую ровную полянку, очевидно некогда расчищенную чьими-то заботливыми руками. У противоположного края ее, около самой земли, что-то слабо светилось. Хун-Ахау напряг зрение: неужели это светились грибы? Да, теперь он уже отчетливо различал очертания их толстых мясистых шляпок, как будто плававших в воздухе, потому что ножек не было видно.