Воевода Шеин - [123]

Глава тридцатая ДВА ВОИТЕЛЯ

С возвращением митрополита Филарета на Руси началось преодоление великого московского разорения. Въезд Филарета в стольный град был встречен с воодушевлением только простыми горожанами. В царском дворе среди тех, кто окружал государя Михаила, возвращение Филарета не вызвало радости, а посеяло уныние. Отпраздновав встречу широким застольем в Золотой палате, царедворцы разбежались по своим палатам и затаились в ожидании грозных перемен. Это ожидание вызвало трепет в душах придворных бояр и князей, особенно после того, как Филарет был возведён в сан Московского и всея Руси патриарха. Когда к этому сану был добавлен титул великого государя, трепет многих вельмож перерос в зависть и ненависть к патриарху. Что ж, многие придворные царя знали, за какие грехи им надо бояться праведной карающей десницы патриарха и великого государя.

Однако сам патриарх Филарет не склонен был к тому, чтобы возродить на Руси опричнину времён Ивана Грозного. Нет, он думал идти к преодолению великого московского разорения иными путями, не опирающимися на преследования, казни и опалу виновных в разорении державы.

Вскоре после возведения в сан патриарха была у Филарета встреча с воеводой Михаилом Шеиным и долгая беседа с глазу на глаз. Для встречи был и благоприятный повод. Царь Михаил ещё на речке Поляновке понял, что его отец возьмёт себе в сотоварищи воеводу Шеина, и, не откладывая в долгий ящик, решил отметить его своей милостью. «Немедленно по возвращении из плена Шеин был награждён за свою службу царём Михаилом Фёдоровичем, но не особенно щедро — получил лишь шубу и кубок».

После награждения Филарет пожал руку Михаилу и с горькой иронией сказал:

— Вот, герой Смоленска, тебя и отблагодарили за то, что шкуру с тебя спускали и ногти рвали.

— Я очень рад награде. И кубок серебряный хорош, и шуба, — ответил с улыбкой Шеин.

— Верно говоришь. И не казни моего сынка за скупость. Он пока пребывает в путах. А теперь идём, мой друг, в патриаршие палаты. Поговорить мне с тобою нужно.

От царского дворца до патриарших палат не больше ста сажен, но пройти их незамеченными невозможно, и наблюдали за патриархом и воеводой десятки глаз, среди которых были и глаза недругов того и другого. И не только глаза — руки к ним тянулись. Вот от колокольни Ивана Великого подошёл князь Борис Лыков. «Это наш», — мелькнуло у Шеина. Князь Борис низко поклонился Филарету.

— Здравствовать тебе, святейший, многие лета.

— Спасибо, сын мой, — ответил Филарет.

Едва Лыков отошёл, как от Благовещенского собора подошёл к Филарету и Шеину князь Димитрий Черкасский.

— Поздравляю тебя с царским подарком, — сказал он Михаилу. — То-то он тебя отблагодарил. — И протянул руку.

— Мы с тобой уже здоровались двадцать лет назад на берегу Москва-реки. А на льду обнимались, — улыбнулся Шеин и прошёл мимо Черкасского.

— Иди помолись, сын мой, прими покаяние, — сказал Филарет и продолжил путь.

Обескураженный князь смотрел им вслед, и глаза его пылали огнём.

В патриарших палатах, несмотря на полуденную жару, царила прохлада. Услужители уже наладили быт патриарха, и Филарет с Михаилом прошли в трапезную к накрытому на двоих столу. Как сели к нему, оба долгое время молчали, рассматривая друг друга, словно увиделись впервые. Но это было не праздное молчание, оно таило глубокий смысл. Филарет смотрел на Михаила долго и изучающе для того, чтобы разглядеть, чем наполнена его душа и могучая грудь, нет ли в нём усталости, отрешённости от дум о державе, и ничего этого не заметил. Взор Михаила был доброжелателен, твёрд и умён. Он как бы говорил: «Я понимаю тебя, святейший, тебе нужна опора в грядущих делах. Не побоюсь сказать: обопрись о моё плечо, не подведу, выстою в любом праведном деле, потому как верю твоему воительскому духу».

Так «поговорили» Филарет и Михаил, и руки их потянулись к царской медовухе. Очень им нужно было выпить для обоюдного откровения и державного разговора, ибо в это время у них не было никакого другого надёжного собеседника для искренней беседы. Как выпили царской медовухи и закусили, Филарет положил на стол свои могучие руки и повёл речь о том, ради чего пригласил Михаила Шеина.

— Вот мы, сын мой, прошли через тернии и вернулись в отчизну. Нам бы с Божьего позволения можно было почивать на лаврах, нянчить внуков. Но у нас с тобой нет на то права, воитель, если ты услышишь от меня то, что расскажу, если проникнешься, а я верю, что проникнешься, духом стояния за Русь-матушку полусиротскую. — Филарет наполнил кубки. — Давай же, сын мой, выпьем за то, чтобы горечь услышанного от меня не затопила твою душу.

И они выпили. А как поставили кубки, Филарет продолжил свои душевные излияния:

— Мы, Миша, вернулись на Русь к разбитому корыту. За шесть лет царствования моего сынка и правления моей бывшей супруги Русь ни на шаг не ушла от разорения, нанесённого Смутой. Но если бы только это. Разорение продолжается, и чинят его прежде всего властные люди, пользуясь попустительством правительницы инокини Марфы. Она виновна в том, что правительство захватили пауки, сосущие кровь из державы. И кто эти пауки? Да все сродники инокини Марфы, весь княжеский род Салтыковых и их кумовьёв. Они захватили все чины в державе, но пользы ей не приносят. Они даже в домашний обиход царя вмешиваются. Сыну моему приглянулась боярская дочь Мария Хлопова, и он хотел на ней жениться. Так Салтыковы оговорили её, сказав, что она порченая, и по воле Марфы сослали в Сибирь вместе с отцом и матушкой. Я верну их и узнаю всю подноготную. Помню же Хлоповых с лучшей стороны.