Воевода Шеин - [102]

Так и добрались путники до Москвы. Она распахнула перед ними ворота. Апрельским погожим днём, по последнему снегу Анисим и Ваня добрались до Рождественки, где Ваню встретила бабушка Елизавета, а Анисима — семеюшка Глафира и два отрока-сына. Все плакали от радости, да и было отчего.

Никто из россиян не знал судьбы русских пленных, взятых под Смоленском и в городе. Анисим первым делом подошёл к боярыне Елизавете и сказал:

— Матушка-боярыня, видел твоего сына Михаила Борисыча. Здравствует он.

— Согрелось моё сердце от твоих слов и оттого, что спас моего внука от польской неволи, — прижимая Ваню к себе, ответила Елизавета.

Анисим той порой поспешил обнять свою Глашу, потрепать по вихрам сыновей.

Глава двадцать пятая ВСТРЕЧА В ИМЕНИИ ЛЬВА САПЕГИ

Шёл третий год страданий Михаила Шеина в польском плену. Но если бы это были только телесные страдания! Вытерпел бы всё. Нет, его тело не истязали. Ом много работал физически, и это шло ему во благо. По-прежнему его содержали в монастыре Святого Вален тина, и он валил лес, пилил, колол на дрова, на плахи. От этой работы в нём прорастала мощь тела, мускулы были словно камни. Он не знал усталости. Но от душевных страданий он не мог уйти-спрятаться. Ничего он не знал о своей незабвенной Маше, о дочери. Здоровы ли они? Как им удаётся хранить себя? Посильна ли им тяжесть заложничества? На все эти вопросы у Михаила не было ответа. А последний вопрос, который часто прорывался из души на волю, был самый болезненный. При той красоте, которую несла Мария, она могла смутить любого вельможу из окружения Льва Сапеги и даже самого канцлера Сапегу. Как ни старался Михаил запрятать поглубже эти мучительные раздумья о Маше, они вырывались наружу. И Шеин страдал от них и в келье и в лесу до такой степени, что ему хотелось волком выть.

В не меньшей степени его терзали думы о дочери Катерине. К ней уже пришла пора девичества. И помнил же Михаил её черты до самой маленькой родинки на лице. Катя, по его мнению, была очень красива, и кто бы ни глянул на её лицо, на стать, обязательно загорелся бы страстью сорвать этот нежный весенний цветок. Никакому отцу не пожелал бы Михаил подобного лиха — так переживать за любимую дочь. И никуда не денешься, приходилось сносить и эти страдания. Чуть легче было Михаилу, когда он думал о сыне Ване. Короткая фраза, сказанная Анисимом в замке короля в Варшаве, светила Михаилу лучезарной звездой надежды. Михаил верил Анисиму. Если он что-то задумает, обязательно исполнит, и Шеин надеялся, что Анисим и Ваня совершат побег из Варшавы. Но убежать из королевского дворца-замка — одно, а преодолеть сотни вёрст по враждебной державе — совсем другое. И он молился каждый день Господу Богу, чтобы они прошли через Польшу, молился даже тогда, когда они были в объятиях близких.

У Михаила было время помолиться Спасителю. Каждую весну и осень, когда не надо было заниматься заготовкой дров, он сидел за верстаком в иконописной и занимался тем, чему ещё в Смоленске научил его Анисим. Как он был благодарен своему стременному, что тот вдохнул в его грудь жажду творить добро! Да, именно так называл Михаил иконопись. Ведь он писал образы святых для того, чтобы люди молились им, обретали радость от моления, надежду на исполнение своих желаний, очищение от дел неправедных.

В иконописную Михаил попал случайно. Ещё в первые дни своего сидения в келье он стал писать на гладкой поверхности брёвен угольком из печи глаза святых, помня наказ Анисима о том, что в любом образе главное — это глаза, их выразительность, их воздействие на того, кто увидит святой лик. И Михаил добился того, что в глазах его святых отражалось его душевное состояние и они покоряли верующих. Такое понимание Михаил заметил у монаха, который приносил ему пищу.

Позже этот монах пришёл с покаянием к настоятелю Вацлаву и рассказал о том, что был опален божественной силой глаз, которые написал русский узник на стене.

— Святой отец, я готов был пасть пред ними на колени, потому что они прожигали мою душу. И я готов был каяться в своих грехах.

— Но чем он писал глаза святых на стене? — спросил приор.

— Простым углём из печи! Это как проявление чуда! Помилуй меня, Дева Мария! — каялся монах.

И пришёл для Михаила банный день. Его увели мыться. А спустя некоторое время в его келью пришли настоятель монастыря и с ним два пожилых иконописца. В полутьме кельи они вначале ничего не увидели. Потом зажгли свечи и подошли к одной из стен. То, что они там увидели, заставило их истово молиться. Требовательно и властно смотрели на них грозные глаза властителей неба и земли.

— Святая Дева Мария, спаси и сохрани нас. Мы каемся даже в первородных грехах, — шептал приор Вацлав.

Сделав несколько поклонов, настоятель и старцы отошли от стены.

— Святые отцы, что мне делать с этим узником? — спросил приор.

Старейший из них, отец Стефан, ещё зоркий иконописец, ответил:

— Мы возьмём его под своё крыло. Сотворим грех, если оставим без призора.

— Верю тебе, отец Стефан. Ждите его из бани и ведите к себе.

И минуло два года, как Михаил Шеин работал в иконописной мастерской монастыря. Он будто родился для того, чтобы стать иконописцем. Он распознал силу красок и каждой из них находил своё место, что составляло гармонию, устремлённую ввысь, поднимавшую выразительность образов до живого звучания. Лики его святых можно было назвать характерными как для католических, так и для православных образов, и по этому поводу он не спорил с искушёнными иконописцами Стефаном и Владиславом. В душе он нёс своё понимание того, что создавал: это были служители Всевышнего — единого Бога всех христиан. Михаил не изменял православию и не стремился в лоно католичества, считал себя работным человеком, которому Господь дал умение творить добро.