Военный слух - [15]

* * *

Взводный сержант Уильям Кэмпбелл (друзья называли его «Дикий Билл») был ветераном войны в Корее и несметного числа драк в портовых барах от Неаполя до Йокогамы. Он был настолько совершенным воплощением голливудского образа сержанта морской пехоты, что в его случае не искусство отображало реальность, а наоборот. Этот грозный человек шести футов и трёх дюймов ростом и весом в двести двадцать фунтов религиозно верил в морскую пехоту так, как иезуит верит в католическую церковь, а к ВМС, сухопутным войскам, конгрессу, родине и офицерам не испытывал ничего кроме презрения, причём именно в указанном порядке. Стоило посмотреть, как он важно, развернув плечи, шагает по улице в обмундировании, отбеленном солнцем тропических стран, презрительно взирая на окружающих из-под козырька выцветшего кепи.

Этот рыжий гигант ходил слегка прихрамывая — память об обморожении, которое он получил у Чандзинганского водохранилища в 1950 году. В те времена, когда в ряд символов боевой славы морской пехоты ещё не встали названия Кхесань, Хюэ и Контьен, отход с боями от «замёрзшего Чосина» считался её величайшей победой, испытанием огнём и льдом. По прошествии нескольких лет та кампания стала представляться событием эпического масштаба — даже самые сдержанные военные историки сравнивали её с походом «бессмертных» Ксенофона, и к любому морпеху, имевшему право сказать «Я был у Чосина», относились, как правило, с огромным уважением. А Кэмпбелл был одним из тех немногих, кто имел право на такие слова.

Он руководил взводом словно вождь воинственным кланом. Тот взвод из сорока человек был его личным феодом, и вмешиваться в управление им он не позволял никому. Он был, наверное, прав в своём убеждении, что в настоящей армии дисциплина держится в первую очередь на страхе. Эту мысль он внушил во взводе всем, и все боялись — но не военного правосудия, а его самого. Его подчинённые не сомневались, что лучше выполнить приказ, чем бы это ни грозило, чем испытать на себе гнев Дикого Билла как неизбежное последствие его невыполнения. «Ты поганишь мою морскую пехоту!» — говорил он нарушителю, и за этими словами обычно следовало приглашение пройти за угол казармы.

На зверские методы Кэмпбелла никто во взводе не обижался. Любому морпеху присущ неискоренимый мачизм, граничащий с мазохизмом, и кажется мне, во взводе даже гордились тем, что их сержант носит репутацию крутейшего сержанта во всей дивизии. Кроме того, его мужской, «один на один» метод раздачи наказаний был предпочтительней бездушия Единого свода военных законов. В конце концов, личное дело при этом оставалось незапятнанным, никого не понижали в звании и не лишали надежды на получение очередного.

У Кэмпбелла была одна пламенная страсть — строевая подготовка. В этом деле он приобрёл изрядный опыт во время службы инструктором в Пэррис-Айленде, рекрутском депо морской пехоты. Он считал строевую подготовку особым искусством, и никакой хореограф не смог бы получить от постановки балета столько удовольствия, сколько получал Кэмпбелл, гоняя своих морпехов по плацу. Недели через две после прибытия на Окинаву мне довелось увидеть его в деле. Он стоял на краю плаца уперев руки в бока и громко отдавал команды, на которые взвод реагировал чётко, словно некий механизм. Эта демонстрация его мастерства меня немало впечатлила, и когда он спросил, не хотел бы я сам попробовать, я отказался, сказав, что у меня и вполовину хуже не получится, не говоря уж о том, чтобы лучше. «Верно, лейтенант, — осклабился он. — В этом деле я самый-самый».

Мне очень трудно было убедить его, что взводом должен командовать я. Не уверен даже, что у меня это получилось. Похоже, он так и продолжал терпеть моё присутствие как досадное недоразумение, да и к большинству других офицеров он относился совершенно так же. Но при всём при том я со временем начал его уважать и даже относиться к нему с симпатией. В современной армии, которую Роберт Макнамара создал по образу и подобию компании «Форд мотор компани», в армии, где были сплошь «игроки одной команды», бойко сыпящие пиаровскими словечками и упражняющиеся в искусстве заметать следы, присутствие неукротимых грубиянов и пьяниц, подобных Кэмпбеллу, даже радовало. Он играл по своим правилам (насколько это возможно в морской пехоте), и ничего не делал наполовину. Он был самим собой — стопроцентным сержантом морской пехоты, не считающим нужным ни перед кем оправдываться.

* * *

Когда в январе 1965 года я прибыл в батальон, он был охвачен эпидемией «островной лихорадки». Первый Третьего[15] безвылазно торчал на Окинаве с сентября (не считая краткосрочного выезда в Японию на зимние учения), и все ждали каких-нибудь событий. Скука усугублялась оторванностью от мира. Батальон дислоцировался в Кэмп-Швабе, «Доме 3-го полка морской пехоты», который с его безжизненными рядами одноэтажных бетонных казарм и заборами из металлической сетки больше походил на тюрьму общего режима, нежели на «дом». На Скале эта база была самой удалённой от других, она располагалась у самых холмов, поросших джунглями, которые покрывали собой северную треть острова. Чтобы хоть как-то прикоснуться к цивилизации, можно было разве что сгонять на такси до кучки жалких забегаловок с названиями, перечень которых походил на страницу из учебника по географии США: бар «Нью-Йорк», клуб «Калифорния», салон «Голубые Гавайи». Располагались они в городке под названием Хенеко, и морпехи отправлялись туда по вечерам сыграть по маленькой, полюбезничать с местными кривоногими девками и попьянствовать — от души, отчаянно, как это заведено у молодых солдат, в первый раз попавших за границу.