Военные мемуары. Спасение, 1944–1946 - [31]

Между тем, по моему приглашению, ко мне прибыли гг. Аверелл Гарриман, посол Соединенных Штатов, и Джон Бальфур, поверенный в делах Великобритании. Я считал необходимым поставить их в известность обо всем, происходящем между нами и советской стороной, и информировать их о том, что мы не признали Люблинский комитет. Казалось, они были удовлетворены этим. Гарриман, тем не менее, сказал мне: «Что касается нас, американцев, то мы приняли решение доверять Москве». С одной стороны, услышав об этом, а с другой стороны, зная, что дал мне понять Сталин относительно изменения позиции США и Британии в «польском вопросе», я предложил обоим дипломатам сообщить от моего имени гг. Рузвельту и Черчиллю, что если когда-либо они изменят свое отношение к этой проблеме, то я ожидаю, что они предупредят меня об этом так же незамедлительно, как я всегда поступаю по отношению к ним.

В течение этого дня, посвященного дипломатическому фехтованию, был один волнующий час, когда я произвел смотр летчиков полка «Нормандия-Неман». Сначала мы договорились с русскими, что я проинспектирую полк в районе Инстербурга, где он действовал. Но, как и во время путешествия Баку — Москва, наши союзники попросили меня отказаться от полета в связи с плохой погодой. С другой стороны, поездка туда и обратно по железной дороге заняла бы три дня и три ночи. Тогда Сталин, узнав об этом, дал приказ привезти в Москву на поезде весь полк. Так я смог поприветствовать этот прекрасный полк — единственные вооруженные силы Запада, сражавшиеся на русском фронте, — и познакомиться с каждым из них, столь доблестно служившим делу победы. Я воспользовался их личным присутствием, чтобы наградить многих из полка, а также русских генералов и офицеров, приехавших с фронта по этому случаю.

Когда нам нужно было отправляться на обед, который давал Сталин, переговоры по-прежнему находились на мертвой точке. До последнего момента русские настойчиво пытались получить от нас, по меньшей мере, коммюнике об установлении официальных отношений между французским правительством и Люблинским комитетом, которое было бы опубликовано одновременно с сообщением о заключении франко-русского договора. Мы не пошли на это. Если я был полон решимости не возлагать на Францию ответственность за порабощение польского народа, то не потому, что питал иллюзии насчет практических последствий этого отказа. Совершенно ясно, что у нас не было средств помешать СССР выполнить свой план, чему будут попустительствовать Америка и Великобритания. Однако, хотя Франция в настоящее время имела мало политического веса, в будущем позиция, которую она заняла сейчас, могла стать решающей. Будущее длится долго. Однажды может произойти все, что угодно, и акт во имя сохранения чести и достоинства может в итоге обернуться хорошим размещением политического капитала.

Сорок человек русских — народные комиссары, дипломаты, генералы, чиновники высокого ранга, — все в блестящей военной форме, собрались в зале Кремля, куда вошла и французская делегация. Присутствовали также посол Соединенных Штатов и британский поверенный в делах. Мы поднялись по монументальной лестнице, вдоль которой висели те же картины, что и при царе. На них были изображены ужасающие сюжеты: битва на Иртыше, Иван Грозный, убивающий своего сына, и т. д. Маршал пожал всем руки и провел гостей в обеденный зал. Стол ослеплял немыслимой роскошью, был подан потрясающий обед.

Сталин и я сидели рядом и урывками переговаривались. Г-н Подзеров и г-н Лалуа дословно переводили реплики по мере ведения разговора. Наш разговор касался военных действий на настоящий момент, жизни, которую мы оба вели при исполнении наших обязанностей, нашей оценки врагов или союзников. О договоре речь не шла. Правда, маршал равнодушным тоном спросил, какое впечатление произвели на меня люди из Люблинского комитета, на что я ответил, что они показались мне действенной организацией, но никак не выразителем надежд и чаяний свободной Польши. Сталин вел прямые и простые разговоры. Он старался казаться простым человеком с зачатками культуры, произнося по поводу сложнейших проблем суждения, полные нарочито примитивного здравомыслия. Он ел все подряд и много и наливал себе по полному бокалу крымского вина, перед ним ставили все время новые бутылки. Сквозь маску добродушия в Сталине был виден беспощадный боец. Впрочем, русские, сидевшие вокруг стола, были напряжены и внимательно за ним наблюдали. С их стороны в отношении Сталина читались явные подчинение и страх, с его — молчаливая и бдительная властность, такими виделись со стороны отношения главного советского политического и военного штаба с этим руководителем, по-человечески одиноким.

Вдруг картина изменилась. Настал час тостов. Сталин стал разыгрывать потрясающую сцену. Во-первых, он произнес теплые слова в честь Франции и любезные — в мой адрес. Я ответил в том же духе в адрес его и России. Затем он поприветствовал Соединенные Штаты и президента Рузвельта, потом Англию и г-на Черчилля и выслушал с серьезным видом ответы Гарримана и Бальфура. Он выказал уважение Бидо, Жуэну, каждому из присутствующих французов, французской армии, полку «Нормандия-Неман». Выполнив все эти формальности, он приступил к главному театрализованному действу.