Военнопленные - [44]

— Фу, пронесло. Откуда он взялся, бес?

— Воскресенье, Саша. Может, в гости поехал.

— Носит его! Тьфу ты, пропасть, напугал как! — Русанов в сердцах сплюнул на каменистую дорогу. — Черт с ними, с нашими костюмами! Давай, брат, поглубже в лес. Береженого бог бережет.

Мы шли, не останавливаясь, пока не стемнело. Ночью лес стал сразу отталкивающим и загадочным. Невидимые ветки цеплялись за одежду, бросались под ноги, больно стегали по лицу, стараясь попасть по широко открытым невидящим глазам. Темнота стояла плотная, пугающая. Казалось, еще шаг — и полетишь в глубокую пропасть. Пришлось подождать восхода луны.

Я привалился спиной к шершавому стволу. Русанов был рядом — я слышал его дыхание. Не хотелось ни говорить, ни двигаться. Сидел бы вот так, вытянув натруженные ноги, прислушиваясь к тому, как по телу перекатывается волнами кровь, ноют ступни, болят плечи.

Где-то далеко, посылая к безучастным звездам тоскливую жалобу, завыла собака. Донесся едва слышный мелодичный звон башенных часов.

Пробило одиннадцать. Точно по сигналу, в лесу стало светлее. Четче проступили размытые контуры деревьев, по ветвям рассыпались серебристые лунные блики, и с ними рядом углубились тени, черные, как китайская тушь. Мы пошли дальше.

На окраине деревни пили молоко. Хозяева выставляли его с вечера за ограду усадьбы в больших белых бидонах. На рассвете проезжал сборщик, отвозил молоко на сливной пункт, и пока хозяева поднимались, он уже развозил пустую тару.

Мы пили молоко, попеременно наклоняя бидон, и с трудом переводили задержанное дыхание. Бидон наклонялся все больше и больше и, когда молоко уже стало булькать под самым горлом, мы закрыли крышку этой двадцатилитровой посудины, опустошенной почти наполовину.

Незаметно и почему-то очень быстро рассеялась ночь. Над дремлющей на зорьке землей повис оранжевый диск солнца. Мы углубились в лес и, забравшись в непролазную чащу терновника, проспали до вечера.

Сменяя друг друга, потянулись дни и ночи. Днем мы отдыхали, прячась в лесных чащобах. Ночами шли. В населенные пункты заходили только на окраины напиться молока да порыться на огородах. Все, что нам попадалось, съедали сырым. Разложить костер было опасно: ночью далеко видно огонь, а днем голубой безобидный дымок мог привести к нам нежеланных гостей.

Потом лес накрылся серыми слоистыми тучами, заморосил упорный обложной дождь. В его пелене мягко рисовались дальние сосны — будто отступали перед нами. А мы все шли и шли, и день казался сплошными сумерками.

Когда темень сгустилась, впереди забрезжил красный огонек. Спустя полчаса он увеличился до размеров освещенного окна. Лес черной подковой охватил одинокую усадьбу.

Будто завороженные мы смотрели на спокойные лица людей за окном, на обнаженные руки женщины. Неудержимо потянуло к теплу, к застеленному голубой клеенкой кухонному столу, за которым эти двое — пожилой мужчина и полная женщина — что-то ели, переговаривались, беззвучно шевеля губами.

Желудок сводила голодная судорога.

В доме закончился ужин. Мужчина, почесываясь, ушел. Женщина собрала посуду, снесла ее в подвал. Ненадолго под окном кухни осветился узкий прямоугольник. Женщина вернулась в кухню, нагнулась над духовкой, и у меня сразу рот до отказа наполнился слюной: в руках у нее коричнево лоснился пирог. Свет погас и в кухне. Сразу навалилась непроглядная темень.

Ни одно движение, ни одна деталь не ускользнули от наших глаз. Через час-полтора мы подкрались к подвальному окну. Щелкнул раскрытый нож. Зажав его в зубах, я ощупал оконную раму, просунул под фрамугу голову и стал опускаться в подвал. Русанов держал за ноги. Руки шарили в пустоте, не доставая пола. Под рукой взвизгнула крышка кастрюли. Я замер. Сердце готово было выпрыгнуть на пол, хрипело в застуженных бронхах. Опустился еще ниже, нащупал широкую длинную скамью и еще ниже — пол. Спустя минуту мы уже поднимались в кухню.

Я натолкнулся руками на еще теплую плиту и осторожно отворил дверку духовки. По кухне разлился невыносимо вкусный запах сдобы. Боясь загреметь и едва дыша, я вынул теплые противни с тестом и передал Русанову. Нашел стол, на нем трубку и резиновый кисет хозяина. Около стола нащупал тяжелые горные ботинки, окованные по рантам медью, и на перекладине стула — толстые шерстяные носки. Чиркнул зажигалкой. На двери глянцевито блеснул дождевик. Прихватил и его.

Выбраться из подвала было уже значительно проще. В ста метрах от дома мы расправились с яблочным пирогом, вкусным, душистым и еще горячим. Второй такой же остался про запас.

— Непуганые, черти, беспечные, — проворчал Саша. — Спят…

Русанову хозяйские ботинки оказались малы. Он взял носки. Мы переобулись и, выкурив трубку, двинулись дальше. Идти стало легче: в кармане дождевика нашелся электрический фонарик. Его вспышки на мгновенье выхватывали из чернильной темноты стволы сосен и размокший грунт. Ноги становились на землю прочнее, увереннее.

Уже отойдя километра два, Русанов вдруг присел и весело рассмеялся, впервые за девять дней.

— Ох, не могу! Представь себе их лица завтра. Они к духовке, а там… Ха-ха-ха!

Рассмеялся и я, и дождь, казалось, прислушался к нашему смеху, забылся, стал реже.