Военнопленные - [40]

— Я, кажется, помешал?

— Нисколько. Интересуетесь рисованием?

— Искусство всегда интересно, даже если оно превращается в ремесло. Архитектор Эрдман, — представился он. — Не помешаю?

— Напротив. Я рад знакомству. Садитесь.

Эрдман говорил по-русски совершенно свободно, с чуть заметным одесским пришепетыванием.

Завязался разговор, и через час Эрдман уже говорил со мной, как с хорошим знакомым. В последующих встречах беседа наша затягивалась иногда до вечера.

— Мой папаша совершил две роковые ошибки, — рассказал Эрдман. — Первая ошибка в том, что, бросив родину, он уехал наживать денежки в Россию. Жил там чужаком, и хотя женился на русской, от этого своим не стал: не прирос к русским душой, считал Россию временной квартирой. Вторую ошибку отец совершил спустя двадцать лет. В революцию он потерял все, что нажил: ну, значит, и сиди на месте — терять-то больше нечего! — а ему не сиделось, уехал в Германию. Добро бы сам, а то потянул и нас за собой. На этот раз он уже нас оторвал от родины, и сам не нашел того, чего искал. Бросился очертя голову в политику — Мюнхен тогда кипел страстями, но отец не в ту сторону бросился. В 1934 году его как упрятали в Дахау, так и по сей день…

— Погиб?

— Не знаю. Наверное. Я никогда к нему не пылал большой сыновней любовью. Вначале, правда, жалко было, а теперь… Переломанная жизнь получилась, исковерканная, плохая. Мать жалею. Старуха тоскует по России, меня тоже к русским тянет, а мундир на мне гитлеровский. Архитектор Эрдман — ефрейтор немецкой армии! — он щелкнул под столом каблуками.

— Но у вас же есть диплом, образование…

— Добавьте еще воспитание, убеждения и прочее. Все это дополнительный груз. Кандалы!

— А творческий труд архитектора?

— Вы смеетесь надо мной? Кто и что сейчас строит? Концлагеря? Бомбоубежища? Сейчас приемлем только тот труд, который прямо или косвенно работает на войну. Остальное — макулатура, не стоящая пфеннига. Разумеется, я это говорю не для длинных ушей.

— Боитесь, донесу?

Эрдман рассмеялся:

— Страх перед ближним стал нашей национальной чертой. Просто машинально вырвалось. Думаю, что в гестапо есть уже мой исчерпывающий портрет. Нового к нему не добавите.

— Однако в армию вас взяли?

— Ничего не поделаешь: тотальная мобилизация. Заговорился я с вами. Хотел домой заглянуть, а теперь уж поздновато.

— Ничего не поздно. Поезжайте, навестите мать, жену. Небось скучают?

— Не удосужился жениться.

— Как?! До сих пор не женаты?

— И слава богу! Семья связала бы меня по рукам и ногам, приковала бы к месту, а я лелею мечту вернуться в Россию. Как вы думаете, примут?

— Не знаю, Эрдман, право, не знаю.

— Да, да, понимаю. Пока! Поеду домой.

— До свиданья. Лучше позже, чем никогда.

Уже от порога Эрдман обернулся, грустно кивнул:

— Вы правы: лучше поздно, чем никогда.

У меня складывалось впечатление, что Эрдман очень несчастный человек, одиночка, эстетствующий интеллигент, упрятавший на дно души свою трагедию. Но мог ли я ему довериться вполне?

Вечером бараки становились мастерскими по изготовлению игрушек. Сбытом наших изделий занимался конвоир Ганс Шмуклер, уже давно разменявший шестой десяток: рот провалился, череп лыс, спина сутула. Шмуклер содержал в Мюнхене кабачок, и на его доходы откупался от фронта, да, кажется, еще откупал и сына. Днем он находился в команде, вечером — в своем заведении.

Молча не работалось. Спорили, друг друга вышучивали. Частенько споры переходили в серьезные потасовки.

— Цымбалюк, — пристал Немиров к медлительному украинцу, — расскажи нам, как ты в плен сдавался?

— А нема що розказувать. Пидняв руки та пишов.

— Значит, ты изменник? — не отставал Немиров.

— Та який там изменник! Отступали, отступали, пришлы в мое село, а комбат и на пивчаса не отпустыв, побоявся. А дома — жинка, диты. Я просыв, просыв його, а потом взяв и пишов. А тут и нимци прыйшлы.

— Значит, прошли село, ты штык в землю — и домой. Дальше пусть дядя воюет?

— Угу.

— Сволочь ты, Цымбалюк. «Угу»! С такими навоюешь!

— Зачем в РОА записался? — за спиной Цымбалюка вырос Дядюшков.

— От присталы, чудни люди, то ж мени, з голоду пропадать?

— За котелок похлебки в своих стрелять…

— Ни в кого я стрилять не буду. Ни в ваших, ни в наших. Мени б тильки до Украины доихать.

Из угла подскочил Гранкин. После контузии он тряс головой, был нервный, вспыльчивый и злой.

— Изменник! Сволочь! Ни нашим, ни вашим. Подстилка фашистская!

— От як дам подстилку…

— Ты?!. Мне?!.

Цымбалюк коротко охнул и повалился на сторону, но, падая, успел ударить Гранкина в живот.

— Бей рогатика!

— Бе-е-е-ей!

Кто-то задел лампу. В комнате сразу все зашаталось, замелькало, и стало тесно от разгоряченных тел и шума. Никто не слышал, как щелкнул замок и в комнату вошел унтер.

— Что случилось?

Избиение прекратилось. Люди неохотно разошлись, освободив середину комнаты. С пола поднялся Цымбалюк и, цепляясь за койки, проковылял в свой угол.

— Этот тип — вор, — пояснил унтеру Немиров.

— Вор? Эй ты, это правда?

Цымбалюк повернул к унтеру разбитое лицо и медленно качнул головой.

— За это следует. Но барак не место для расправы. Поломаете мебель.

Унтер ушел. В комнате водворилась гнетущая тишина. Двое других власовцев — Хмельчук и Рваный — испуганно притаились на своих койках.