Военнопленные - [12]
Мы беседовали часа два. За это время я не услышал от своего собеседника ни осуждения наших, ни подхваливания немцев. Все, что он говорил, было простой констатацией фактов, лишенной личных выводов.
Мне стало ясно, что Фоменко не так прост, как я знал его до войны, и относился ко всему вовсе не так сухо, как казалось. Ко мне же он присматривался внимательно и пытливо, по всей вероятности изучал, не доверяя памяти о наших довоенных встречах. И он был прав: тогда было совсем-совсем другое.
Я проснулся оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. На корточках сидел Фоменко. Приложив палец к губам, он кивком пригласил выйти. Я проворно встал и, ничего не понимая, вышел за ним в коридор.
— Иди к окну. Смотри и запоминай! Да не высовывайся, а то пулю схватишь.
Было еще очень рано. От лагеря на восток уходили ряды приплюснутых могильных холмов. За ними вставало солнце, подкрашивая багрянцем и без того красные крыши казарм. Внизу, во дворе, было еще сумрачно и оттого тревожно.
К изгороди пересылки прирос небольшой вытянутый двор с узким проволочным коридором, уходящим на кладбище. Дворик обычно пустовал. Но сегодня, несмотря на такую рань, в нем было тесно. Прижатые конвоем к проволоке загородки, пленные раздевались, сбрасывали тряпье в общую кучу и, перебежав на другую сторону, подстраивались друг другу в затылок.
Выровняв прикладами строй, конвой погнал их нагишом за проволоку. Лезвия штыков вспыхивали солнечными зайчиками и мгновенно гасли. Казалось, штыки прятались в голых спинах пленных. Замыкал колонну комендант с облезлой овчаркой и вихлястым типом в черной форме СД.
Метрах в двухстах колонна остановилась. С третьего этажа мне было видно отчетливо, до подробностей, как между шпалерами солдат, подгоняемые штыками, один за другим бежали к яме обреченные. Короткая остановка на краю. Выстрел в затылок. Жертва летела в яму. На ее место становилась очередная. Молодчик из СД «работал» спокойно, время от времени меняя в пистолете обоймы.
В яму полетел последний — сто семнадцатый человек. Конвой возвратился в лагерь. Из подвала соседней казармы вывели еще одну группу, и все началось вновь.
Я больше не мог смотреть на смерть людей, убиваемых только за то, что они не могли скрыть своей ненависти к гитлеровцам, их лагерю смерти. В ногах появилась нервная дрожь, горло сжала болезненная спазма. Я с усилием сглатывал и чувствовал, что еще немного — и уже не смогу быть безучастным зрителем, закричу, сделаю какую-то глупость или же разревусь по-мальчишечьи, навзрыд.
Я отошел от окна. Фоменко сжал до боли мою руку выше локтя и вернул меня на прежнее место.
— Стой. Еще не все. Смотри и запоминай, да покрепче, чтоб они стояли перед твоими глазами днем и ночью, пока жив будешь! — Голос Фоменко был чужой, сиплый, с придыханием. — Двести тридцать один человек, и среди них две женщины.
Вторую группу увели на кладбище.
— Теперь пойдем. Хватит.
— Что?
— Достаточно, говорю, этого зрелища. Идем!
Вернувшись в комнату, я тихо улегся на свое место в углу и еще долго слышал приглушенные хлопки пистолетных выстрелов. Светлое, яркое утро казалось темнее ненастной ночи.
Пленные не спали. Чутко подняв головы, прислушивались, пытались придвинуться ко мне ближе, но я плотно закрыл глаза и, уткнув лицо в ладони, отвернулся к стене — отгородился от их настойчивых, требовательных взглядов. Говорить я не мог.
Тот памятный день состарил меня лет на десять. В течение короткого часа он научил верить тому, чему отказывался верить здравый рассудок нормального человека.
Глава III
Владимир-Волынск. Опрятненький, тихий, типичный для Западной Украины городок.
На окраинах соломенные крыши проросли лишаями мха. В центре — крутые цинковые бока мансард двухэтажных коттеджей, церковь, костел.
Там, где кончается городишко и обсаженная ветлами пыльная дорога уходит в поле, раскинулся лагерь для советских военнопленных офицеров.
Перед входом на каменном постаменте хищно устремился вперед тяжеловесный орел. Чугунные лапы закогтили лавровый венок. В венке — свастика. Глаза орла злобные и жадные.
Дальше, в конце тенистой аллеи, — двухэтажный дом комендатуры. С конька крыши свисало длинное шелковое полотнище: на красном поле белый круг и в нем крючковатый переплет той же свастики. Ветер чуть шевелил полотнище; свастика двигала черными крючками, будто огромный паук лапами.
Слева от комендатуры протянулся колючий забор с широким зевом ворот. Будка, шлагбаум, часовой — все как положено. За проволокой большой прямоугольный плац, замкнутый с боков тяжелыми кронами многолетних лип, укрывших собой кирпичные старые здания казарм Войска польского. За плацем белел новый дом. Это клуб. С боков к нему примазались приземистые постройки кухни и бани.
Прибывших из Проскурова — человек около двухсот — загнали в вонючую моечную с единственным краном горячей воды. Около него сразу образовалась давка. Вместо тазиков на обросших зеленой слизью топчанах валялись красноармейские каски, покрытые слоем грязи. Воздух затхлый, кислый, воняющий плесенью.
— Ну и банька! — возмутился Олег. — Поросячья лужа!
— А тебе номерок бы с мойщицей, с веничком да еще кваску бы холодненького? А, Олег? — добродушно подтрунивал Адамов. — Не плохо бы! — протянул он мечтательно.
