Военная контрразведка: Тайная война - [6]

Наконец неуловимый резидент «засветился» по одному из адресов. Несколько суток засада терпеливо дожидалась его появления, а он будто почувствовал грозившую опасность и затаился. Всю ночь особисты провели в ожидании, а неуловимый Сверчок так и не объявился. Наступил новый день. Под лучами яркого летнего солнца быстро рассеялась утренняя дымка, а вместе с ней растаяла и надежда на то, что резидент появится по адресу.

За окнами конспиративной квартиры неспешно текла жизнь московского дворика. Изредка ее нарушал зычный крик: «Точу ножи, топоры и ножницы!» Уже который день, как точильщик облюбовал проходную арку и, прячась в ее тени от жгучего солнца, лениво лузгал семечки. В очередной раз, то ли забыв, то ли разомлев от жары, он не упомянул про топоры.

Это был сигнал. Чекисты проверили оружие и подтолкнули в прихожую бледного словно мел хозяина конспиративной квартиры. Тот на негнущихся ногах доплелся до двери и в изнеможении прислонился к стене. Прошла минута-другая, и звенящую от напряжения тишину в прихожей нарушил условный стук. Хозяин квартиры непослушными руками повернул ключ и открыл дверь.

На пороге стоял он — резидент Сверчок. Настороженным взглядом Добржинский пробежался по коридору. Холод рукояти нагана придал ему уверенности. Он шагнул в прихожую. За спиной предательски лязгнул замок. Лампочка в конце коридора печально подмигнула и затем погасла.

В следующее мгновение полумрак рассекла бледная полоска света и упала на лицо хозяина. Оно напоминало маску. Мелкая дрожь губ хозяина сказала Добржинскому все. Отшвырнув предателя на дверь гостиной, он выхватил из кармана наган и ринулся вперед. Звон разбитого оконного стекла и треск досок — это было последнее, что услышали чекисты. След польского резидента, казалось бы, затерялся в огромной Москве.

Но далеко уйти ему не удалось. Сработали ловушки, поставленные на других явочных квартирах.

Ксендз Гриневский оказался перед выбором: служить Господу — на небесах или чекистам — на грешной земле. Выбрал последнее.

25 июня 1920 года на квартире ксендза угодил в засаду другой агент польской резидентуры — служащий броневых частей Московского военного округа некий Гржимайло. Ему тоже, как и Добржинскому, удалось вырваться из засады. Во время погони и завязавшейся перестрелки он был убит неподалеку от Никитских ворот. У него чекисты обнаружили любопытный документ, из которого следовало, что он являлся членом «Московского охотничьего общества». Чекистов заинтересовало другое: в записях Гржимайло в числе охотников числился и Добржинский. Новая ниточка в поиске в конце концов привела чекистов к польскому резиденту. На этот раз ему не удалось убежать. Его взяли без единого выстрела. Но праздновать успех Артузову с подчиненными так и не пришлось.

Добржинский молчал, а большая часть его агентов все еще оставались на свободе и продолжали действовать. Он, идейный противник советской власти и «военная косточка», свято чтивший кодекс офицерской чести, категорически отказывался давать показания. Интенсивные допросы и угрозы смертью не дали результатов. Но в контрразведке, также как и в разведке, главное — поединок умов. И в этом Артузов оказался более искусным, чем Добржинский. Он изменил тактику допросов. Теперь допросы походили скорее на споры двух идейных противников. Такой подход к ведению допросов оправдал себя. Артузов нашел путь не только к уму, но и к сердцу польского резидента.

Спустя много лет, 22 марта 1937 года, Артузов так вспоминал о том поединке с Добржинским: «Дело Сосновского (эту фамилию Добржинский взял после перехода на службу в ОО ВЧК. — Авт.) было не маленькое дело ВЧК. За него я получил орден. Я знаю, что Дзержинский советовался с Лениным по этому делу…

В 1920 году, во время войны, я поймал Сосновского, который был главным резидентом польского штаба на советской территории. Во что бы то ни стало я должен был добиться его показаний и выдачи его большой сети польских офицеров и прочих шпионов.

При арестах эти молодые польские патриоты отстреливались и не сдавались живыми (так был убит один помощник Сосновского. Его мы выследили еще до поимки Сосновского).

Сосновский был первый, кого т. Карин при аресте неожиданно схватил за руку и не дал ему возможности стрелять. От показаний Сосновского зависела судьба военной польской разведки во время войны 1920 года.

И я добился показаний. Причем помогли не угрозы (они не действовали), а сила аргументов ленинской партии…

Дзержинский разрешил обещать Сосновскому не стрелять идейных пилсудчиков из его людей, а выпустить в Польшу под честное слово — не заниматься больше шпионажем против нас.

На этом условии Сосновский дал свои показания. Мы сыграли на его революционном романтизме и сняли польскую сеть.

Обещание было приказано выполнить. Несколько польских офицеров было выпущено после политической обработки…»

Для них, революционных романтиков, к каковым, вне всякого сомнения, относились и Артузов с Дзержинским, «честное слово» много значило. Дав его Добржинскому, Артур Христианович рассчитывал этим не только нейтрализовать польскую разведывательную сеть. Он смотрел гораздо дальше. В польском резиденте, профессионале с незаурядными способностями, Артузов увидел и глубоко порядочного человека. Такой человек, став союзником советской власти, мог бы принести значительную пользу в решении стратегических задач контрразведки. При достижении этой цели Артузов выбрал, пожалуй, единственно правильный путь. Противника, которого нельзя ни купить, ни запугать, можно сделать своим союзником лишь силой убеждения и личного обаяния.