Водяная тюрьма - [6]

Затем, наконец, она показала мне свою рукопись, которую я должен был исправлять; разложив бумагу на коленях, я тотчас принялся за работу. M-lle Tito в это время завела граммофон, поставила Nocturne en re-bemol в исполнении Эльмана[17] — и, взглядывая изредка на нее, я заметил, что она закусывала нижнюю губу, гримасничала и вообще вела себя как-то странно; и когда я спросил ее, что с ней, она приложила палец ко рту, быстро сказала: — C'est l'inspiration[18] — и начала размахивать своим длинным шарфом с бахромой и прыгать по комнате. Она вытягивала руки в разных направлениях и закидывала голову назад таким сильным движением, что я боялся, как бы она не упала. — La danse nocturne[19], — прошептала она и опустила было голову на грудь, но потом опять ее подняла и снова стала прыгать. К счастью, пластинка скоро кончилась, и m-lle Tito перестала танцевать. — Вы понимаете искусство? — спросила она меня и, не дожидаясь ответа, который ее совершенно не интересовал, продолжала: — Я его понимаю гораздо лучше, чем другие, et j'en soufire, j'en soufire[20]. — И я вспомнил, что m-lle Tito когда-то училась в русской прогимназии[21], — которую она называла прегимназией, — и что дальше этого скромного учебного заведения ее образование не пошло. — Но я понимаю все, — вдруг сказала она, как бы угадав мою мысль, что, однако, было бы невероятно. И, в ответ на мой вопросительный взгляд, она объяснила мне, что хорошо знает, как каждый человек должен добиваться в жизни богатства. Богатство в действительности было единственной ценностью для нее; и само искусство, о котором она столько говорила, не могло существовать без этого предварительного условия. Искусству должна была предшествовать известность, известности — богатство. M-lle Tito не стала бы читать в рукописи роман Толстого или поэму Пушкина, если бы они не были уже знаменитыми и обеспеченными людьми. К авторам неизвестным и небогатым она относилась с презрением и тотчас же спросила об испанском драматурге у его переводчика: — А что он имеет? — Я понимаю все, — повторила m-lle Tito, подошла ко мне, потрепала меня по плечу и сказала: — Du courage, du courage[22], — точно хотела меня утешить или успокоить — в том смысле, что это ее всеобщее понимание мне лично никакими неприятностями не угрожает.

Вечером, как всегда, собрались ее обычные гости: аббат, поэтесса и критик, и мне не удалось уйти, как я ни отказывался остаться. Впрочем, я не жалел об этом, потому что вечер был очень оживленный и веселый. Я даже подумал, что этого нельзя было ожидать, как вдруг произошел крупный разговор, виной которого была цветная капуста, — и разговор кончился необыкновенным скандалом. Ужин шел вполне благополучно до тех пор, пока не подали — в громадном закрытом блюде — цветную капусту и m-lle Tito, улыбаясь и сияя, сказала аббату: — Et voila une surprise specialement pour vons[23]. — И аббат любезно наклонил лысую голову. Я заметил, однако, недовольный взгляд критика. Крышку подняли, и цветная капуста предстала глазам аббата: она была покрыта сухарями и лежала в светлом масле. Мне показалось, что аббат не очень обрадовался этому сюрпризу; но он быстро сказал:

— Que c'est charmant, que c'est charmant, mais vous avez un don mysterieux de deviner toujours ce qui est le plus deshe par tout le monde. Mais c'est merveilleux, je ne trouve pas d'autre mot pour de efinir toute la delicatesse avec laquelle vous avez su nous surprendre d'une facon tellement fine et agreeable…[24] — и поэтесса захлопала в ладоши и поддержала аббата, сказав, что она в восторге от двойной прелести этого обеда, заключающейся в счастливом соединении красноречия аббата и кулинарного очарования m-lle Tito.

— Et bien, — сказала она, — tout le monde en est ravi. C'est fin, c'est delicat, c'est tout ce qu'il у a de merveilleux, comme i'a deja dit monsieur l'abbe[25].

Все замолчали; и мне почудилось, что на глазах m-lle Tito и на лысине аббата выступили счастливые, прозрачные слезы. Но в это время критик повернулся на своем стуле и спокойно сказал:

— Et moi, je trouve que tout ca, c'est tout simplement bete…[26]

— Comment bete?[27] — спросила m-lle Tito тихим и вежливым голосом и почувствовала, что все погибло. — Comment bete? — отчаянно и неожиданно завизжала она, забыв о присутствии аббата и поэтессы. — Вы приходите кушать мое мясо и мою капусту… — Я вашего мяса не ел, — ответил критик, но она не слышала его, — и вы еще делаете скандал? Je vous deteste[28], неблагодарный! — Лицо ее побагровело, взгляд блуждал; она схватила со стола тарелку и бросила ее в критика, и тарелка разбилась об стену. Затем она зарыдала, и физиономия ее стала гримасничать почти так же, как тогда, когда на нее находило вдохновение. — Я должен вам сказать, — продолжал критик, — что вы все экономите и подаете дрянь. Этот лысый, конечно, все съест, потому что он француз, а я, слава Богу, русский и всякую травку и капусту есть не намерен. Вы всем тычете ваш необыкновенный «шарм» и другую ерунду, а денег мне до сих пор не платите, между прочим. Какой же это шарм?..

— Негодяй! — закричала m-Ue Tito перестав рыдать. — Gredin! Vipere!