Водоворот - [63]

Гната так и подмывало пуститься в пляс, но болела рука, и он только притопывал да бесшабашно присвистывал.

Чувствуя, что у него слегка кружится голова, Дорош пробрался между горячих, разомлевших людей, вышел во двор и присел на завалинку. «Вот все и кончилось. Я еду. Что же меня ждет впереди? Они остаются, и никто из них не будет знать, сколько дум передумал я здесь, под этой темной стрехой».

Вышел Сергий, молча сел рядом.

— Ну, что они там? — спросил Дорош.

— Пляшут…

Возле сарая виднелась запряженная в телегу лошадь. Пьяный возчик спал, укрывшись тужуркой. Дорош тихо сказал Сергию:

— Вынеси мой чемодан, только чтобы никто не заметил. Не хочу мешать веселью.

Сергий вынес чемодан, подал Дорошу. Разбудил возчика, который спросонок никак не мог найти вожжи. Сергий поднял их, сунул ему в руки. Выехали за ворота.

— Ну ,— сказал Дорош и крепко, по-мужски обнял Сергия за плечи.

— Придется ли увидеться? — дрожащим голосом спросил Сергий.

— Кто его знает… В жизни дорог много…

— Не поминайте нас лихом…

— Будь счастлив!

Подвода двинулась. Дорош не оглядывался. Уже выезжая с улицы, он не выдержал, обернулся: у ворот неясно вырисовывалась фигура Сергия. Потом отворилась дверь в хату, выбросив во двор сноп света, и снова захлопнулась.

«Вот и все,— подумал Дорош.— Вот и начинается моя новая жизнь».

20

Перед самой косовицей в Трояновку неожиданно заявился Федот Вихорь. Как-то вечером из сельсовета прибежал посыльный и принес телеграмму, в которой сообщалось, что Федот сидит в Полтаве на вокзале, ожидая попутного транспорта.

Гаврило отправился за ним на паре лошадей. С Федотом ехала жена Юля, похожая на гречанку женщина с ленивым голосом и томными большими глазами. Когда въезжали в Трояновку, она капризно повела черными, густыми, широкими бровями и тяжело вздохнула:

— Это и есть ваше село? Я здесь умру от скуки.

Братья промолчали, Гаврило заерзал на возу, хотел что-то сказать, да только хлестнул кнутом лошадей, которые и без того бежали шустро, чувствуя близкое стойло. Наконец мелькнули голубые ставни, новый плетень, на котором еще не высохли листья орешника, распахнулись ворота — и лошади с разгона влетели во двор. Ульяна, увидев сына, вытерла руки о фартук, припала к скрипучим ремням на его груди и тихо, счастливо заплакала. Онька бросился распрягать лошадей.

— Поводи их по двору, Тимко, пить не давай,— сурово приказал он и обратился к гостям: — Что же вы стоите, входите в хату. И вы, невестка, заходите.

Юля обнялась с матерью, а Оньке подала белую с длинными красивыми пальцами руку.

— Боже! — спохватилась мать.— Люди-то с дороги, а я стою. И вода горяченькая есть, чтоб помыться, и все приготовлено. Ждали, господи, как ждали! Иди же, Осип, принеси корыто из хлева, им нужно умыться с дороги. А может, вы сначала поужинаете?

— Что вы? Разве можно садиться за стол с немытыми руками? — удивилась Юля.

— А это уж кто как. Нам-то все равно, а вы люди городские, так у вас по-другому заведено, по-культурному,— добродушно согласилась Ульяна.— Тимко, брось водить лошадей да слей гостям на руки.

Ульяна вынесла во двор чугун с горячей водой. Юля, не стыдясь мужчин, сняла с себя черную дорожную кофточку, завязала косынкой голову, в крепкие смуглые плечи безжалостно врезались бретельки лифчика. Тимко лил воду на ее розовые ладони. Юля беззастенчиво рассматривала его своими томными, чуть прищуренными глазами:

— Совсем не похож на Федота.

Тимко с кружкой в руках переступал с ноги на ногу, украдкой разглядывая ее красивую, сильную, гибкую спину. «Ишь выгулялась на казенных харчах. Симменталка».

Юля вытерла мягким полотенцем грудь, шею, спину, в шутку шлепнула Тимка по щеке мокрой ладонью, от которой пахло мылом, заиграла бровями:

— У тебя в селе есть симпатия?

— Нету.

— Почему?

— Девушки не хотят любить.

— Какая трагедия! — сочувственно воскликнула Юля.— Федь! Принеси мне гребешок и пудру. Да не рассыпь по дороге.

«Радуйся, мамо, дождалась помощи на старости»,— вздохнул Тимко.

Пока гости умывались, Гаврило с Онькой уже сгрузили с подводы мешки и чемоданы. Онька по-хозяйски прощупывал их пальцами, стараясь отгадать, что в них.

После ужина в хату набилось полно односельчан. Им поднесли по чарке, они сразу повеселели и все как один свернули цигарки.

— Ну вот, зачадили, как на ярмарке,— заохала Ульяна.— Тут от своего курильщика не продохнешь…

Мужики потопали за порог, и за ними потянулась туча дыма.

Федот, умытый, выбритый, в чистой нижней рубашке, галифе и шлепанцах на босу ногу, тоже пошел было за ними, но в сенях Онька придержал его за рукав и велел надеть военную форму.

— Она мне и так надоела, батько,— отнекивался Федот.

— А я тебе говорю: надень. Пускай все видят, что ты у меня командир, а не какая-нибудь пешка.

«Что же, надену,— решил Федот.— В селе не так уж много таких, как я». Федот вернулся в хату, надел гимнастерку, портупею и сразу стал стройным, статным. «Дождался чести,— радовался Онька, не сводя с сына глаз.— Вон сколько народу за разумным словом привалило. Ждут, как архиерея когда-то ждали».

При появлении Федота дядьки притихли и чинно расселись вдоль стен.

— Бог мой, бог мой, как идут года! — грустно начал Кузька, который приплелся сюда первым и уже успел попробовать дорогие Федотовы папиросы.— Помню, как ты маленьким бегал… так будто все это вчера было, а как посмотрю, что ты уже командир, то видно, что не вчера, а давненько-таки. Прямо не верится. Ты дай мне, сынок, еще закурить, а то разговор длинный будет. Сроду таких не курил,— откровенно признался Кузька, жадно затягиваясь душистым дымком,— райский дух. Когда-то еще баба Улита, та самая, Осип, что на Афонскую гору ходила, приносила из святых мест какую-то чертовщину и давала нам, детям, нюхать. Та тоже пахла, как эта папироска. Вот это сорт!