Водоворот - [167]

Старенький врач понял взгляд Джмелика.

— Мы многое не можем понять в этой странной России,— хмурясь, сказал он и приблизился к мертвому Оксену.

Оксен лежал щекой на снегу, в волосы набился снег. Вдруг все ахнули и стали пятиться: у Оксена открылся глаз — черный, огромный, налитой кровью, и тут же грянул выстрел. Пуля попала в кусты, взметнула снежок, и он медленно оседал, сверкая на солнце.

— Он стреляет даже мертвый,— тихо прошептал офицер, бледнея.

— Это была конвульсия,— спокойно ответил врач и, снова наклонившись, взял руку Оксена.— Он мертв.

— Всех партизан — в машину. Везти в село и выставить напоказ,— крикнул офицер, потом подошел к Джмелику, сидевшему на пеньке, вынул пачку сигарет, завернутую в блестящую бумагу, и плитку шоколада.

— Маленький награда,— засмеялся он, фамильярно похлопывая Джмелика по плечу.

Гитлеровцы двинулись из лесу. Джмелик сидел на пеньке, его белые брови двигались то вверх, то вниз. Он понюхал сигареты, шоколад, усмехнулся, швырнул в сугроб. Заложив два пальца в рот, дико свистнул. К нему выскочил из кустов конь. Подошел вплотную, обнюхал кубанку, полушубок, тихо заржал. Верхом появились Гошка, Андрий, Тадик. Все были пьяны. У каждого возле седла болталось по зайцу. Гошка вытащил из широкого кожуха две немецкие фляги:

— Ром. На, выпей, Северин! Любовь до гроба! Эх и награда тебе будет за убитых!

— Веревка на шею,— засмеялся Северин.

Всадники выехали на дорогу. Снега сверкали на солнце, слепили глаза, далекие буераки окутывались синевой. Тадик зябко повел плечами, хлебнул из фляги рому:

— Нужно Оксенов выводок накрыть. Завтра и перевешаем. Всенародно.— Ноздри его раздувались.— Нахлестывайте коней, хлопцы, нужно, чтоб Гамалеиха не успела улизнуть со своими щенками.

— Нет, не так,— Джмелик остановил коня.— Вы езжайте на хутор и спокойно жарьте зайцев, а я слетаю в Трояновку. Я начал, я и кончу,— и ударил коня плетью.

— Буду хлопотать перед немецким командованием, чтоб его крестом наградили,— торжественно изрек Тадик Шамрай, глядя Джмелику вслед.

Джмелик гнал коня по холмам, а когда спустился в Данелевскую долину, остановил. Немецкая колонна с полицией еще не выбралась на полтавский шлях: машины буксовали в снегу.

«С час проваландаются»,— подумал Джмелик и повернул в луга.

Конь тяжело поводил дымящимися боками, резал снеговой коркой брюхо. Наконец выбрались на дорогу.

У оксеновского огорода Джмелик привязал коня к вербе, тяжело ступая онемевшими от езды и холода ногами, вскарабкался на бугор. В сенях обил сапоги, вошел в хату. Олена пряла. Босая нога вертела колесо прялки. Синие глаза ее, увидев Джмелика, потемнели. Девочка сидела на печи в одной рубашонке и заворачивала в тряпочку кота, мальчик кормил в клетке щеглят. Он, видно, только пришел со двора — уши горели, как стручки перца.

Джмелик взглянул на него и тут же отвернулся: глаза Оксена смотрели на него вопрошающе, но спокойно. Джмелик сел на лавку, оглядел хату. С плетки на пол капала вода. Птенцы попискивали в клетке, щеголяя красными штанишками. Джмелик не смотрел на Олену, но чувствовал, как ее синий взгляд словно купоросом обжигает ему щеки.

Олена заметила на кубанке Северина дырочку, из которой выглядывала вата, красивые влажные губы ее лизнули ниточку пряжи.

— Пуля тебя приголубила или на сучок напоролся? — спросила она насмешливо.

Северин ударил плетью по сапогу, глянул исподлобья:

— Это от твоего Оксена метка. Я убил его в Черном яру.

От лица Олены отхлынула кровь. Лопнула нитка на пряже. Мальчик оставил клетку открытой, и щеглы разлетелись по хате. Девочка сидела на печи и пела коту песенку:

Чи ти ходиш, дрімото,

Коло нашого плоту.

Синя Беєва гора…

Сон дитинку забира…

У роменські рушнички,

У шовкові подушки…

Джмелик сунул плетку за голенище, шагнул к двери:

— А ты забирай детей и тю-тю из Трояновки… Твой Оксен, как вывозил нашу семью на бугры, не передушил нас, малых, и я твоих не трону…— грохнул дверью. За ним вылетели на волю щеглята.

Слухи о том, что искровцы перебиты и что командир «Искры» не кто иной, как бывший председатель Трояновского колхоза Оксен, мгновенно облетели район. На прославленного Искру, который держал в страхе немцев во всей округе, шли взглянуть из далеких сел и хуторов.

Уже в полдень на трояновском выгоне собралось столько народу, что полицаи боялись слезать с коней. На площади кожухи, свитки, рваные шинели, разношенные валенки, из которых торчат соломенные стельки, заячьи треухи, военные фуражки с наушниками из тряпья, суконные бурки, подклеенные резиной, удушливый дым от махры, смешанной с травой. Бороды, бороды, бороды. Стосковавшиеся по школе мальчуганы украдкой курят в рукав. Женщины кутаются в ветхую одежду, утирают глаза, приглядываются, нет ли тут сына, брата или мужа?

…Мертвые партизаны сидят под школой, опершись спинами о кирпичную стену. Они разуты, раздеты до рубах. Трупы закоченели, стали как будто меньше. Какая-то добрая душа обмыла их окровавленные лица, в складках сорочек поблескивает снег.

— Говорят, немцы набили аж три машины…

— Повезли на Полтаву. Сам видел. Лежат как дрова.

— А где же ихний командир, Искра?

— Вон тот, с черной бородой, лысоватый…