Водонапорная башня - [6]

Бабушка перевела глаза на меня, потом на просто Марию и наконец, осознав то, что она увидела секунду назад – опять на меня. Ее брови взмыли вверх, а глаза округлились. Она приподнялась на локте, протянув вторую руку ко мне, и окончательно стала напоминать Данаю. Я подошла и села с виноватым лицом на край дивана. Обеими руками она несколько раз пощупала воздух в нескольких сантиметрах от моего лица и плеч, подобно снимающей порчу гадалки, а потом сказала:

– Ниче, у меня сметана есть – помажем.

После всего случившегося еще и быть вымазанной сметаной мне показалось совершенно унизительным, и я бы могла возразить против таких крайних мер, но не сделала этого.

– Ладно, помажем, – ответила я и повернулась к телевизору.

Просто Мария просто издевались надо мной этим вечером. Как назло, ее возлюбленный Виктор, “похожий на Колю-барана”, как говорила бабушка, всю серию вился вокруг нее, отпуская поцелуи. Они прижимались друг к другу и как-то неестественно смеялись, умножая мое горе. В моменты их любовных ласк, когда, казалось, было уже невозможно терпеть этот цирк, я отводила взгляд в сторону или начинала рассматривать потолок, что, кстати сказать, делала и бабушка.

– “Уйти в свою комнату, значит – сдаться,” – думала я.

Сдаться этого новому, сулящему вечную радость чувству, так неожиданно охватившему меня. Сдаться этому самовлюбленному мальчишке, смеющему нарушать ровное течение дней моих летних каникул. Сдаться упрямому поломанному велосипеду, ноющим ожогам, красивой и смеющейся просто Марии…

– “Ну, уж нет! Нас с бабушкой этой вашей мексиканской любовью не пронять!” – мысленно подытожила я.

Самбреро

Ночью мне снилась горячая Мексика. У меня была температура. Жар от солнечных ожогов прокрался в мой сон и сделался полуночным парным зноем далекого берега. В одной из многочисленных спален каменной виллы, на белых влажных от морского воздуха простынях лежала ленивая я. На мне было бабушкино платье с жар-птицами, а мои волосы были уложены фигурной волной, накатывавшей на мой лоб каждый раз, когда я приподнималась, чтобы выпить воды. Двери спальни были открыты и вели на широкий балкон, больше похожий на ботанический сад из-за всевозможных диковинных цветов и экзотических растений. Сильно пахло сметаной. Этот жирный густой запах, смешиваясь со сладостью цветений, вызывал чувство тошноты, как от перееденного мороженого. Иногда с улицы в комнату врывались шум машин и обрывки непонятной речи.

Вдруг воздух вокруг задрожал и завибрировал от стройных струнных переборов, и легкая мелодия живительным морским бризом наполнила пространство. Это была гитара, точнее несколько горячо спорящих между собой на испанском гитар. Я резко подпрыгнула на кровати, и мои волосы накрыли меня приливной волной. Я нашарила пальцами ног свои стоптанные сандалии и, встав на них как на лыжи заскользила в сторону балкона.

Луна лила свой мирный свет на землю. Буйная растительность плотным навесом укрывала балкон так, что лунный свет лишь кое-где просачивался сквозь пышную зелень и рассыпался маленькими серебряными звездами по мозаичному полу. Лавируя между этими звездами, я кометой пронеслась к балконному ограждению и свесилась вниз.

Четыре огромных самбреро, покачиваясь в такт музыки, плыли в летней ночи. Самбреро были настолько неправдоподобно большими, что из-за их соломенных полей сверху, с балкона, мне не было видно лиц музыкантов. Их гитары тем временем стали договариваться между собой, и вот уже вспыхнувшая в начале как непримиримая война страстная испанская мелодия разрешалась в согласие унисонных трезвучий. Я затаила дыхание, ожидая продолжение.

Доведя разговор до устойчивой тональной гармонии, гитары взяли паузу, и в этот момент раздался тот самый голос. Ставший дорогим и узнаваемым по искристым сопранным перезвонам голос теперь еще и пел. Я не сразу поняла откуда он звучит, пока самбреро одного из музыкантов, словно широкий плот, не перевернулось от порыва ветра и не упало ему на плечи. Сомнений никаких быть не могло – это был он. Даже в бархатном сумраке мексиканской ночи, в самбреро, поющего на чужом языке я бы узнала его.

– Антон! Антон! – закричала я и замахала рукой.

Что-то мокрое и холодное шлепнулось на мой лоб, и я в одно мгновенье очутилась в знакомом интерьере.

– Ой, горе мне с тобой, горе, – причитала сидящая возле меня бабушка, придерживая мокрую тряпку на моем лбу.

– Он пел, ба, для меня пел, – бредила я.

– А че бы ему не петь? Дом, машина, денег полно, катаются с места на место, – ворчала она.

– Ты не понимаешь! Для тебя хоть когда-нибудь кто-нибудь пел?

– Что еще за вопросы? Спи давай, – резко ответила бабушка и погрустнела.

Я сняла с головы холодный компресс и отвернулась к стене. Бабушка медленно зашуршала пятками и вышла из комнаты. Капризное поскрипывание старых пружин говорило о том, что она благополучно добралась до своего дивана и улеглась. Все стихло.

Все, кроме моих мыслей. Мне казалось чудовищно несправедливым, что мир, который помещала моя душа, и, который был невообразимо многообразен и прекрасен, был по сути никому не интересен, кроме меня самой. Как так? Ведь я умею чинить велосипед, подолгу висеть на воротах, нырять солдатиком и выкапывать шалаш в стоге сена. Неужели все это никому не нужно? Неужели это не нужно ему?