Вода и кораблики - [17]

Коль вернулся в уютный полумрак. Подошел к печке. Половицы скрипели оглушительно – каждым шагом Коль будто сам пилил себе череп.

Вот здесь она лежала, раздвинув ноги, как влюбленная девушка-зверушка подставляясь его взгляду.

Если бы не спала.

Провел по лицу рукою, встряхнулся. Стол был полон грязной посуды – следовало ее помыть.

Сзади раздался легкий шорох, и Коль рывком обернулся, потеряв дыхание. У входа, степенно сложив лапки на груди, столбушком стояла белка.

– Привет, – сказал Коль угрюмо. – Иди, ничего тебе гости не оставили.

Белка цокнула и раздраженно дернула хвостом вправо-влево.

Посреди стола лежал листок бумаги.

– О господи, – устало пробормотал Коль.

«С добрым утром, дед! Мы пойдем побродим. Не заблудимся, не беспокойся – без тебя далеко не уйдем. До свидания. Мы.»

Он совсем не обрадовался. Наоборот, сгорбился еще больше. Все начиналось сызнова, на худшем витке, и в перспективе был только проигрыш. Чистая, без своего вранья и без напряженного ожидания чужой подлости жизнь заповедного зверя проблеснула и пропала, заслоненная клочком бумаги.

Пошел и вставил в скорди интераптор. Пусть летят. Заглянул мимоходом в зеркальце, висящее над пультом, и почувствовал дикое отвращение к заснеженной бородище, нечесаным патлам, морщинам, посекшим коричневую кожу вокруг глаз.

Он ушел. Пронзил лес. Уперся в Ржавую топь.

Над нею стлался еще туман, пропитанный душным смрадом. Болото было огромным, от него веяло безысходностью, а далеко за ним парили, будто отделившись от земли, сверкающие льдом и чистотой горы – острыми светозарными клыками они впивались в синее небо. Коль двинулся по краю топи, пытаясь обогнуть ее и выйти на прямой путь к горам – но топь не иссякала, теснила, отжимала назад, а горы неподвижно и недоступно висели в искрящейся дали. Коль шел, время от времени срываясь в тину, рыча от бессилия, километр убегал за километром, и наконец он рухнул на влажный мох, среди выпирающих змей-корней.

Он вернулся в скит около пяти.

На краю поляны он замер. Над трубой маячил сизый прозрачный дымок, возле огорода, где Коль всегда колол дрова, валялись свежие щепки. «Ты глянь только», – сказал Коль удивленно. А навстречу ему уже взметнулся Макбет с кровоточащей царапиной на щеке.

– Дед!

– Ая?

– А мы уж беспокоиться начали!

– Обо мне-то? – усмехнулся Коль.

По лицу Макбета пробежала тревожная тень, но он тут же улыбнулся своей застенчивой улыбкой.

– Да, – и побежал обратно, радостно вопя: – Робяты-ы! Я деда привел!

В скиту дым стоял коромыслом. Цию, как корсар-канонир в сражении, голый по пояс, с блестящей от пота спиной и слипшимися в клочья жесткими волосами, яростно топил печь. Когда он, здороваясь, повернулся на миг, Коль увидел красное лицо с прижженными ресницами и сверкающий веселой злобой оскал молодого черта. Даума, рыдая, кромсала лук. Она попыталась улыбнуться Колю, но из глаз катились слезы. Вытерла щеки тыльной стороной ладони и, закидывая голову назад, опять принялась за дело. В уголку, примостившись на корточках, Сима сосредоточенно чистила картофелину, медленно, но верно ополовинивая ее; можно было надеяться, что минут через десять она бросит нечто вроде беленькой вишни в ведерко, где уже купались четыре предшествовавшие жертвы ее прилежания. Как красиво она сидела на корточках… Сердце вновь задергалось, швыряя, как уголь в топку, в голову кровь, а Сима виновато улыбнулась навстречу Колю и развела руками – картошка со спирально завивающейся полосой шелухи в одной, штык Коля в другой.

– Деда, – смущенно сказала она, – у тебя они получались больше… А мы уже беспокоиться начали!

– Кто начал-то, кто начал! – возгласил разъяренный Цию, с остервенением орудуя кочергой. – Ты и начала, да еще Мака заразила! Это ты у нас такая трепетная. А нам просто захотелось смонтировать обед к твоему приходу, дед. Ты ведь больше нашего устал.

Коль ласково смотрел на них. Дети, подумал он, умные, добрые, замечательные, почти взрослые дети. И они, конечно, услышали эту мысль, потому что все, как по команде, улыбнулись, а Цию сказал басом:

– Нам уже по девятнадцать…

– Одно другому, слава богу, не мешает, – ответил Коль вслух и, старательно вспоминая, как шел по краю топи, приблизился к Симе.

– Картоху-то, красавица, не так чистют…

– Я и сама уж поняла, – ответила Сима с сожалением и трудно выпрямилась на затекших ногах. – Только не получается.

– Иди помоги кому.

– Я посмотрю лучше, поучусь. Когда зимой к тебе приеду, буду сама.

Ну-ка, корни, корни перед глазами! С утра еще белка была!

– Ты что ж, и впрямь в морозы сюды навострилась? – со спасительной иронией, сразу показавшейся даже ему самому чрезмерной и грубой, спросил Коль.

– Неужто ты меня на морозе оставишь? Чай, в дому согреешь? – старательно подделываясь под его говор, сказала она.

Белки, белки, белки! Кукушки!

– Чем смогу, согрею, – сказал он рассеянно. – Чаек с травками… медок… Только ножик, красавица, повесь, где взяла. Он на дичь покрупнее картохи.

Потом они обедали. Коль опять усиленно предлагал свой медок, и на этот раз он пользовался значительно большим спросом. Под конец обеда все слегка захмелели, поминутно раздавался смех, говорили одновременно. Сима предложила Колю написать его портрет – оказалось, она одаренный художник – в обнимку с горностаем или еще с кем-нибудь. Коль сказал, что приведет медведя, все захлопали и задрыгали ногами. Потом Даума принялась изображать доисторическую сварливую жену, ворча: «Тебе уже хватит… Всю валюту пропил…» Стоило Цию начать что-нибудь рассказывать, она, смеясь, прикрывала ему рот ладошкой: «Чепуху ты порешь, мой единственный, это было не так, а этак…» Коль хохотал здоровым смехом. Он забыл, что ему сто лет.