Во всем мне хочется дойти до самой сути… - [21]

Из преисподней на простор,

А эхо, как шоссейный мастер,

Сгребало в пропасть этот сор.

* * *

Уж замка тень росла из крика

Обретших слово, а в горах,

Как мамкой пуганный заика,

Мычал и таял Девдорах.

Мы были в Грузии. Помножим

Нужду на нежность, ад на рай,

Теплицу льдам возьмем подножьем,

И мы получим этот край.

И мы поймем, в сколь тонких дозах

С землей и небом входят в смесь

Успех, и труд, и долг, и воздух,

Чтоб вышел человек, как здесь.

Чтобы, сложившись средь бескормиц,

И поражений, и неволь,

Он стал образчиком, оформясь

Во что-то прочное, как соль.

* * *

Кавказ был весь как на ладони

И весь как смятая постель,

И лед голов синел бездонней

Тепла нагретых пропастей.

Туманный, не в своей тарелке,

Он правильно, как автомат,

Вздымал, как залпы перестрелки,

Злорадство ледяных громад.

И в эту красоту уставясь

Глазами бравших край бригад,

Какую ощутил я зависть

К наглядности таких преград!

О, если б нам подобный случай,

И из времен, как сквозь туман,

На нас смотрел такой же кручей

Наш день, наш генеральный план!

Передо мною днем и ночью

Шагала бы его пята,

Он мял бы дождь моих пророчеств

Подошвой своего хребта.

Ни с кем не надо было б грызться.

Не заподозренный никем,

Я вместо жизни виршеписца

Повел бы жизнь самих поэм.

* * *

Ты рядом, даль социализма.

Ты скажешь – близь? – Средь тесноты,

Во имя жизни, где сошлись мы, —

Переправляй, но только ты.

Ты куришься сквозь дым теорий,

Страна вне сплетен и клевет,

Как выход в свет, и выход к морю,

И выход в Грузию из Млет.

Ты – край, где женщины в Путивле

Зегзицами не плачут впредь.

И я всей правдой их счастливлю,

И ей не надо прочь смотреть.

Где дышат рядом эти обе,

А крючья страсти не скрипят

И не дают в остатке дроби

К беде родившихся ребят.

Где я не получаю сдачи

Разменным бытом с бытия,

Но значу только то, что трачу,

А трачу все, что знаю я.

Где голос, посланный вдогонку

Необоримой новизне,

Весельем моего ребенка

Из будущего вторит мне.

* * *

Здесь будет все: пережитое

В предвиденьи и наяву.

И те, которых я не стою,

И то, за что средь них слыву.

И в шуме этих категорий

Займут по первенству куплет

Леса аджарского предгорья

У взморья белых Кобулет.

Еще ты здесь, и мне сказали,

Где ты сейчас и будешь в пять,

Я б мог застать тебя в курзале,

Чем даром языком трепать.

Ты б слушала и молодела,

Большая, смелая, своя,

О человеке у предела,

Которому не век судья.

Есть в опыте больших поэтов

Черты естественности той,

Что невозможно, их изведав,

Не кончить полной немотой.

В родстве со всем, что есть, уверясь

И знаясь с будущим в быту,

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

Но мы пощажены не будем,

Когда ее не утаим.

Она всего нужнее людям,

Но сложное понятней им.

* * *

Октябрь, а солнце, что твой август,

И снег, ожегший первый холм,

Усугубляет тугоплавкость

Катящихся, как вафли, волн.

Когда он платиной из тигля

Просвечивает сквозь листву,

Чернее лиственницы иглы, —

И снег ли то по существу?

Он блещет снимком лунной ночи,

Рассматриваемой в обед,

И сообщает пошлость Сочи

Природе скромных Кобулет.

И все ж то знак: зима при две́рях,

Почтим же лета эпилог.

Простимся с ним, пойдем на берег

И ноги окунем в белок.

Растет и крепнет ветра натиск,

Растут фигуры на ветру.

Растут и, кутаясь и пятясь,

Идут вдоль волн, как на смотру.

Обходят линию прибоя,

Уходят в пены перезвон,

И с ними, выгнувшись трубою,

Здоровается горизонт.

1931

Баллада

Дрожат гара́жи автобазы,

Нет, нет, как кость, взблеснет костел.

Над парком падают топазы,

Слепых зарниц бурлит котел.

В саду – табак, на тротуаре —

Толпа, в толпе – гуденье пчел.

Разрывы туч, обрывки арий,

Недвижный Днепр, ночной Подол.

«Пришел», – летит от вяза к вязу,

И вдруг становится тяжел

Как бы достигший высшей фазы

Бессонный запах матиол.

«Пришел», – летит от пары к паре,

«Пришел», – стволу лепечет ствол.

Потоп зарниц, гроза в разгаре,

Недвижный Днепр, ночной Подол.

Удар, другой, пассаж, – и сразу

В шаров молочный ореол

Шопена траурная фраза

Вплывает, как больной орел.

Под ним – угар араукарий,

Но глух, как будто что обрел,

Обрывы донизу обшаря,

Недвижный Днепр, ночной Подол.

Полет орла, как ход рассказа.

В нем все соблазны южных смол

И все молитвы и экстазы

За сильный и за слабый пол.

Полет – сказанье об Икаре.

Но тихо с круч ползет подзол,

И глух, как каторжник на Каре,

Недвижный Днепр, ночной Подол.

Вам в дар баллада эта, Гарри.

Воображенья произвол

Не тронул строк о вашем даре:

Я видел все, что в них привел.

Запомню и не разбазарю:

Метель полночных матиол.

Концерт и парк на крутояре.

Недвижный Днепр, ночной Подол.

1930

Вторая баллада

На даче спят. В саду, до пят

Подветренном, кипят лохмотья.

Как флот в трехъярусном полете,

Деревьев паруса кипят.

Лопатами, как в листопад,

Гребут березы и осины.

На даче спят, укрывши спину,

Как только в раннем детстве спят.

Ревет фагот, гудит набат.

На даче спят под шум без плоти,

Под ровный шум на ровной ноте,

Под ветра яростный надсад.

Льет дождь, он хлынул с час назад.

Кипит деревьев парусина.

Льет дождь. На даче спят два сына,

Как только в раннем детстве спят.

Я просыпаюсь. Я объят

Открывшимся. Я на учете.

Я на земле, где вы живете,

И ваши тополя кипят.

Льет дождь. Да будет так же свят,

Как их невинная лавина…

Но я уж сплю наполовину,

Как только в раннем детстве спят.

Льет дождь. Я вижу сон: я взят