Во власти дьявола - [36]

— Что ж, — сказала Софи, — теперь вы должны быть довольны! Вы сможете превратить вашу Сильвию во что вам угодно. Но она строптивей, чем вы думаете! В сущности, это — обычная деревенская девчонка. Она любит природу, здоровье и простоту. Ее любовь к Арлекину идет от той сельской жизни, из которой она была вырвана, потому что принц пожелал запереть ее в своем зеркальном дворце.

— Я согласен, — ответил Пурвьанш, — что в памяти Сильвии хранятся наивные картины простой жизни той деревни, откуда ее вытащили. Должно быть, страшная дыра. Она же видится ей настоящей Аркадией с очаровательными кудрявыми овечками, прямо сошедшими с подарочной коробки господина Юрфэ. Но Фламиния, с первого же своего появления, начинает вдалбливать ей в голову идеи о более осязаемой реальности, а главное, гораздо более приятной: понятие о роскоши и более сложных радостях. Примерив туалеты, которые лишают ее индивидуальности и льстят ее самолюбию, Сильвия входит во вкус. Ее восприятие мира трансформируется. Ей уже недостаточно одного Арлекина с его скромными поцелуями. Ее сердце замирает от сладкого предвкушения, и этот страх дает ей понять, что принц — натура более испорченная и его желания гораздо порочнее.

— Итак, — заключила Софи с широкой улыбкой, плохо скрывающей ее гнев, — вы воображаете, что из вольной птицы я превращусь в глупую гусыню и поселюсь в его птичнике, а принц однажды сможет полакомиться гусиной печенкой! Это отвратительно!

— А вы что об этом думаете?

— Знаю я вас, вас и ваши аналогии… Но оставим это! Меня ждет Себастьян.

И она ушла, а Нат остался стоять на сцене. Решительно, он плохо взялся за это дело и теперь упрекал себя в неуместном умничанье. Однако его интеллект и был той плотиной, пока еще сдерживающей то нежное и ужасное чувство, которое уже готово было обрушиться на него, как мощный прилив, заливающий сухую землю. Ибо он был сух и знал это. Вся его эротическая техника была фальшивой заменой любви. А его жажда власти — просто фантомным искажением желания быть любимым.

И вот теперь появляется этот Себастьян Дрё! Нат начиная постепенно терзаться ревностью. По ночам он грезил о теле Софи, о невозможных ласках. Она была далеко, но каждый вечер лежала рядом с ним. То он воображал ее в цепях на улице Поль-Валери, то играл ей на гитаре на озере Ле Бурже, но чаще всего он падал к ее ногам и просил прощения, сам не зная за что. Тогда она поднимала его, целовала в лоб и утешала как ребенка.

— Можешь ты это понять? — спрашивал он меня в то время. — Я хотел бы благоговеть перед нею, а бывают часы, когда я только и мечтаю о том, чтобы втоптать ее в грязь… А, все мы потомки древних рептилий!

— Вас бесит то, что она заставила вас уважать ее. Это все — очень обыкновенно, но из гордости вы превратили это в театральный спектакль.

— Из гордости? Скажите лучше: из страха унижения! Возможно, я рядом с ней стану настоящим идиотом.

— А почему бы нет? Разве любовь подписывала договор с умом? Ваша голова — темный лабиринт, и ваше желание мечется там как голодная крыса.

В конце концов, мое сравнение с крысой нравилось мне больше его крокодилов! Но, когда Пурвьанш говорил о любви и желании, что он имел в виду на самом деле? Конечно же, он говорил о себе. Всегда и только о себе! Впрочем, он как раз и обвинял Софи в нежелании войти в его замок и сделаться одной из его марионеток. Хуже всего то, что он понял: она никогда не подчинится его игре, какую бы пьесу он ни поставил: будь то комедия, трагедия или фарс. Она примет его руководство на сцене, потому что вынуждена поступать так благодаря его хитрости, но весь этот маскарад так и останется за огнями рампы.

Действуя через ее героиню, Сильвию, Нат изо всех сил старался донести до Софи свои чувства, ставя себя на место принца. Она превосходно поняла его игру и отбивала все удары, точно в каком-то сложном пинг-понге: то притворяясь, что совсем не понимает его намеков, то возмущаясь так, словно он оскорблял ее своими словами. Но попробуйте понять, кто это говорил? Софи или Сильвия? Пурвьанш чувствовал все большую неуверенность, и чем дольше шли репетиции, тем сложнее ему было понимать этот язык, распутывать этот двойной клубок, который он сам и скручивал.

Вдобавок отношения между мадемуазель Бонэр и мсье Дрё завязывались все крепче и становились все лучше. Не было сцены, когда бы эти двое не посылали друг другу тайных знаков и дружеских улыбок, так что Нат однажды не выдержал и спросил, где они находятся: в театре или в борделе, добавив еще несколько любезностей подобного рода. Это даже не вызвало скандала, все посмеялись над его отповедью, и Нат сконфузился, так явно обнаружив перед всеми свою ревность, которую до сих пор ему удавалось успешно скрывать.

— Что с вами случилось? — спросила актриса, выходя из театра. — Наверное, устали немного?

Он ничего не ответил на эту шпильку и просто сбежал. Эта умная женщина ничем не походила ни на Софи его снов, ни на Софи его мучительных фантазий. И однако, это была она, и именно эту женщину он хотел сделать своей. Но как? Она была прикрыта невидимой броней, которая отталкивала его в той же мере, как и притягивала. Впрочем, это тело — ее плоть, такая желанная и такая далекая, и оттого еще более волнующая, — иногда доставляла ему болезненное наслаждение, когда, открываясь в складках одежды, вдруг, как молния, сверкала ее нога или показывалась грудь, когда красавице случалось наклониться пониже. Разве Фламиния не говорила, что знает свой пол, у которого нет более волшебного оружия, чем кокетство? Эти внезапные проблески и резкие отступления, приправленные двойным смыслом двойной комедии, легко могли раздразнить мужчину, который в конце концов начинал задавать себе вопрос, не были ли эти скромные сигналы призывом к более полным радостям.