«Во вкусе умной старины…» - [4]
«Вначале спуска лошади идут шагом, но вскоре, обычно в самом крутом месте, и кучеру и лошадям надоедает столь непривычная сдержанность, повозка мчится стрелой со все увеличивающейся скоростью и карьером, на взмыленных лошадях, взлетает на мост, то есть на деревянные доски, кое-как положенные на перекладины и ничем не скрепленные… Одно неверное движение кучера — и экипаж может очутиться в воде. Жизнь пассажира зависит от акробатической ловкости возницы и лошадей»[21].
Если же брички в поезде не было, а грязь наличествовала, слуги несли господ на руках[22].
В подмосковную ехали не торопясь: 25 верст преодолевали за 3 дня, сто — за неделю[23]. По ровной дороге лошадей могли пустить рысью, в гору — шагом. Иногда прогуливались по лесу, по берегу реки. Через 10–15 верст делали остановку. Для этого заранее отправляли брички с кухней и припасами. В холодную погоду располагались на постоялом дворе, в теплую — на природе. И в том, и в другом случае еда была своя. Вот примерный перечень заготовленного в дорогу: жареные телятина, гусь, индейка, утка, пироги с курицей и фаршем, сдобные калачи, запеченные с целыми яйцами[24]. В какой-нибудь соседней деревне покупали молоко, сливки, хлеб, гусей или кур. В красивом месте ставили палатку — полотняную с деревянными рамами. Внутри располагали ковры, стулья, столы и кресла. Ночевали в экипажах или в особых «калмыцких» палатках из войлока[25].
Неторопливое продвижение дворянского поезда со всем необходимым для жизни в нем подчеркивало частный характер данного действия. Ехал свободный человек, на своих лошадях и в свое поместье. Ему не надо бить кучера в шею, не надо зависеть от станционных смотрителей, не надо завидовать важным персонам, в проносящихся вихрем экипажах. Он отделен от государства, он даже не едет, а живет в дороге так, как ему нравится. Впереди — усадьба, где свободы меньше и где высока мера ответственности — за себя, за семью, за крестьян. Вот обелиск, обозначающий границу поместья, вот еще один — у въезда во двор, вот липовая аллея. Приехали. Дома.
Очерк II
Дом
Помещичья усадьба — это целый мир, причем мир замкнутый, цельный, самодостаточный. Это небольшая страна. В нем есть все, что необходимо стране: территория и границы, реки, леса, поля и пашни, население и власть, экономика и культура. Каждый элемент усадьбы входил в нее по принципу необходимой достаточности, то есть так, чтобы сделать усадьбу полной, завершенной. Помещик мог пять лет строить церковь, десять лет не отделывать почти готовый дом, но беседку он построит обязательно, и назовет ее «Приют уединения», и посадит аллею к ней, потому что без этого мир его будет «неправильный», не помещичий, недворянский.
До середины 18 века дом дворянина был именно домом, жилищем, устроенном не напоказ, а для себя, удобно и традиционно. В России издревле обживали не столько дом, сколько двор, где были и все хозяйственные постройки, и огород с садом. Сам дом не имел при этом самостоятельного значения. И еще в конце XVIII века, особенно в провинции, усадьбы «хозяйственного типа» не были редкостью. Они описаны И.Е. Забелиным: жилая комната представляет собой «избу», построенную вторым этажом над нежилым подклетом, имеет большие «красные» окна, теплый насыпной земляной потолок и печку. Если изб было несколько, они соединялись сенями в «хоромы». Получался большой дом, в котором теплые помещения чередуются с «летниками». Сени отличались от комнат тем, что в них не ставились печи и окошки прорубались маленькие. Общий вид «боярских хором», согласно Забелину, таков: «хоромы состояли преимущественно из трех этажей: внизу подклеты, в среднем житье или ярусе — горницы, повалушки (комната, специально пристроенная с фасада и выполнявшая роль зала, светлицы); вверху — чердаки, терема, вышки»[26].
Принцип "соборного" строительства, при котором отдельные комнаты «собираются» — соединяются сенями — позволял произвольно расширять дом по мере надобности. Например, зимний деревянный дом Д.Н. Толстого сначала состоял из 5 комнат, а затем, одна за одной, были пристроены еще три[27]. В мемуарах упоминается два типа такой постройки. Один — «двоенка» — две избы, соединенные сенями, стоящие прямо на земле[28]. Дом другого типа был у помещицы А.Н. Нестеровой — старинный, построенный на подклете и из необработанных дубовых бревен в сажень вышиной и с тесовой крышей. Семь комнат образовались при соединении теплых горниц холодными сенями прихожая, передняя, лакейская, зала, гостиная, спальня и девичья, выходящая на заднее крыльцо[29].
Место постройки определялось в первую очередь хозяйственными нуждами. Болотов, описывая жилище своего соседа и недруга Рахманова, упоминает, что дом его был на косогоре «в прескверном месте и не значащем ничего»[30]. Дом родителей его невесты Кавериных точно также стоял на косогоре, то есть в месте, неудобном для сельских работ. Такой дом не имел никакого вида, потому что был весь окружен служебными постройками, да и строился без специального плана. Старые помещичьи дома были «не светлы»: маленькие двери и окна, темные сени, прокопченные стены и потолок придавали им вид почти что курной избы.
В 1874 году, в разгар «хождения в народ», предпринятого членами революционных народнических организаций, один из ветеранов демократического движения, Александр Капитонович Маликов, выдвинул теорию о «богочеловечестве» — возможности путем нравственного самоусовершенствования прийти к общему прогрессу человечества и тем самым избежать насилия над людьми, как со стороны власти, так и со стороны революционеров.В проповеди Маликова соединились идеи христианства (которое он считал умирающим), так и различных направлений социального модернизма того времени, прежде всего социализма и анархизма.
«Как раз у дверей дома мы встречаем двух сестер, которые входят с видом скорее спокойным, чем грустным. Я вижу двух красавиц, которые меня удивляют, но более всего меня поражает одна из них, которая делает мне реверанс:– Это г-н шевалье Де Сейигальт?– Да, мадемуазель, очень огорчен вашим несчастьем.– Не окажете ли честь снова подняться к нам?– У меня неотложное дело…».
«Я увидел на холме в пятидесяти шагах от меня пастуха, сопровождавшего стадо из десяти-двенадцати овец, и обратился к нему, чтобы узнать интересующие меня сведения. Я спросил у него, как называется эта деревня, и он ответил, что я нахожусь в Валь-де-Пьядене, что меня удивило из-за длины пути, который я проделал. Я спроси, как зовут хозяев пяти-шести домов, видневшихся вблизи, и обнаружил, что все те, кого он мне назвал, мне знакомы, но я не могу к ним зайти, чтобы не навлечь на них своим появлением неприятности.
Изучение истории телевидения показывает, что важнейшие идеи и открытия, составляющие основу современной телевизионной техники, принадлежат представителям нашей великой Родины. Первое место среди них занимает талантливый русский ученый Борис Львович Розинг, положивший своими работами начало развитию электронного телевидения. В основе его лежит идея использования безынерционного электронного луча для развертки изображений, выдвинутая ученым более 50 лет назад, когда сама электроника была еще в зачаточном состоянии.Выдающаяся роль Б.
За многие десятилетия жизни автору довелось пережить немало интересных событий, общаться с большим количеством людей, от рабочих до министров, побывать на промышленных предприятиях и организациях во всех уголках СССР, от Калининграда до Камчатки, от Мурманска до Еревана и Алма-Аты, работать во всех возможных должностях: от лаборанта до профессора и заведующего кафедрами, заместителя директора ЦНИИ по научной работе, главного инженера, научного руководителя Совета экономического и социального развития Московского района г.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Ни один писатель не может быть равнодушен к славе. «Помню, зашел у нас со Шварцем как-то разговор о славе, — вспоминал Л. Пантелеев, — и я сказал, что никогда не искал ее, что она, вероятно, только мешала бы мне. „Ах, что ты! Что ты! — воскликнул Евгений Львович с какой-то застенчивой и вместе с тем восторженной улыбкой. — Как ты можешь так говорить! Что может быть прекраснее… Слава!!!“».