Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - [38]

— А вы?..

— Я — что. Я одна.

— Поедемте с нами вместе, — предложила Евгения Сергеевна.

— Нет уж, милая, — покачала головой Анна Францевна— Я положусь на судьбу. А у вас сын. И еще… Я тут кое-что приготовила и прошу не отказываться, если не хотите, чтобы я на вас обиделась — Она показала на узел, который лежал на диване.

— Что это?

— Мелочь разная. Ненужные мне вещи. А вам они пригодятся.

— Что вы!.. — отстранилась Евгения Сергеевна. — Я не могу…

— И сильно меня обидите. Я же знаю, что у вас ничего нет, а в эвакуации любая вещь, ненужная дома, может оказаться необходимой.

— Но это…

— Это нормально, — улыбнулась Анна Францевна. — И вообще мне виднее. — Она говорила таким тоном, что Евгения Сергеевна смутилась, даже почувствовала себя виноватой. Анна Францевна открыла между тем резную шкатулку, стоявшую перед нею, и вынула оттуда карманные часы-луковицу с массивной серебряной цепочкой, перстень с изумрудом и бусы из старинного венецианского стекла, которые когда-то показывала Евгении Сергеевне и объясняла при этом, что бусы антикварные, изготовленные в пятнадцатом веке. — А это, милая, вам на память, — сказала она, любуясь бусами. — И наденьте их на себя, так спокойнее и надежнее.

— Вы сошли с ума! — воскликнула Евгения Сергеевна, убирая за спину руки. — Я не могу принять такой подарок.

— Глупо, — спокойно проговорила Анна Францевна. — Очень глупо. Все это пропадет. В лучшем случае— я продам. А мне хочется сделать вам подарок. Считайте, что это каприз богатой старухи.

— Но часы мужские…

— Продадите, когда станет совсем трудно. Возможно, вам придется продать всё — этим вы поддержите себя и сына. А коли сохраните, Андрей, когда вырастет, будет носить эти часы и вспоминать вздорную старуху, которая научила его играть в бирюльки. — Она улыбнулась и закрыла глаза. — Никто не знает, что ждет нас завтра, а береженого и Бог бережет. За меня не беспокойтесь, у меня кое-что еще сохранилось. Мой муж был человек предусмотрительный.

— И все-таки… Это же больших денег стоит.

— Скорее, стоило, — сказала Анна Францевна. — Нынче мало кто разбирается. Нынче в цене просто золото. Кстати, перстень — девяносто шестой пробы, а изумруд — не поддельный, настоящий. Если придется продавать — а придется, я знаю, — не продешевите, милая. Впрочем, что я такое говорю?.. Не исключено, что за кусок хлеба рады будете отдать всё. Голод не тетка.

— Вы думаете, до этого дойдет? — усомнилась Евгения Сергеевна.

— Это война, милая, и нужно быть готовыми ко всему.

Еще через день, рано утром, пришел уже знакомый мужчина. Он принес все необходимые документы, в том числе и на Анну Францевну, и велел поспешить — машина ждала возле дома. Евгения Сергеевна пошла к Анне Францевне в надежде, что в последний момент она согласится ехать с ними. Однако ее не оказалось дома. То есть она была дома, разумеется, просто не открыла дверь. А на кухонном столе лежала записка, придавленная утюгом: «Забыла вам сказать, что, если представится возможность, лучше поезжайте в деревню. Там будет легче пережить войну и голод. Прощайте, и дай вам Бог счастья!»

XV

ЕХАЛИ в почти нормальных условиях, в обычном пассажирском вагоне, хотя и в тесноте. Людей в вагон набилось вдвое больше, чем было мест. Однако Евгении Сергеевне с Андреем досталась на двоих целая полка, да еще нижняя. Мужчина, который организовал их отъезд, проводил в Обухово, откуда отправлялся эшелон, и устроил так, что они попали в вагон еще задолго до общей посадки. Евгения Сергеевна снова пыталась узнать, кто он, но он отказался назвать себя.

— Но кого я должна благодарить?

— Вы никому и ничего не должны, — сказал он. — И не заводите тесных знакомств в дороге, молчите больше, — посоветовал он. Она поняла смысл этого совета, когда выяснилось, что в их вагоне в основном ехали семьи работников НКВД.

Естественно, попутчики заговаривали с нею, интересовались, кто ее муж, и она вынуждена была делать вид, что не имеет права раскрывать его имя. Отмалчивалась, улыбаясь, и соседи понимающе заводили разговоры о чем-нибудь другом. Она и Андрею строго-на-строго наказала, чтобы он молчал, если будут спрашивать об отце. Ситуация эта держала Евгению Сергеевну в постоянном напряжении, она боялась, что Андрей может нечаянно проговориться, однако в этом были и свои преимущества. Ибо соседи, сделав выводы, относились к ней с почтительным уважением, даже чуть ли не с подобострастием. Видимо, в вагоне ехали семьи не самых больших начальников.

Продвигались на восток медленно, подолгу стояли на разъездах и полустанках, пропускали встречные эшелоны, идущие к фронту. Из раздвинутых дверей «теплушек» выглядывали красноармейцы, были они веселые, жизнерадостные, пели «Если завтра война, если завтра в поход…», и Андрей, когда слышал эту песню, покрывался мурашками и у него щемило в груди. Может быть, не только у него. Потому что одно дело, когда эту песню с утра до вечера исполняли по радио невидимые певцы, и совсем другое, когда пели ее — пусть нестройно, неумело — красноармейцы, ехавшие на фронт, навстречу врагу…

А вообще дорога нравилась Андрею, тем более что он всего один раз, трехлетним, ездил с родителями на юг. Он видел много нового, интересного и, кстати, чуть не плакал, узнав, что ночью, когда он спал, переехали Вятку. Зато уж Каму он не проспал! У него аж дух за хватило — такой широкой, величественной показалась ему река. Она была далеко внизу, а поезд по мосту едва тащился.