Во гробе сущий - [2]

- Всё великое и даже мало-мальски значительное в литературе было создано в протесте... в оппозиции к тому духу времени, в котором оно создавалось...

- Ну, положим, не всё,- пробует неуверенно возражать писатель, и двойник вскидывается:

Хочешь примеры из русской литературы? Изволь: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Некрасов, Щедрин, Шевченко, Толстой, Надсон, Есенин и половина Горького!

- Отчего же "половина"?

- Во вторую половину своей жизни, в полосу "приятия", Горький ничего не мог создать! - Двойник наклоняется к писателю: - Фаддея Булгарина, надеюсь, знаешь?

- К чему ты мне говоришь это? - тоскует писатель.

- Ну не для того, чтобы искусственно создать бугор "желания славы" в твоем черепе! Я хочу, чтобы понял правду земли: толпа и гений несовместимы, как добро и зло. Только люди творческой мысли и светлой и гордой души способны возвышаться над обществом своего времени и видеть и осуждать его пороки. Посредственность никогда не выходит из "круга приличий", и рык осатане-лой твари "нраву моему не препятствуй!" всегда приемлет за откровение и милость Божью! Писатель, павший до восхваления модной лжи и порока, обречен на презрение и проклятье его потом-ками... Какие это избитые истины! Но истину народ обретает не вдруг. За нее он всегда платился и платится лучшим цветом своим, самой пылкой и непорочной мечтою! Сто лет тому назад эти истины бытовали на русской земле в творениях литературы. Теперь духовно оскопленным в университетах только издали показывают эти истины, осторожно вынимая их из затхлого сундука истории нашей. Показывают опасливо и ревниво под надежной и незримой охраной автоматчиков и на фоне карты Сибири! Истины эти будто изжили себя у нас на Руси, но дороги как приятные воспоминания о больших и смелых людях. И для обезвреживания эти истины густо пересыпаются вонючей пылью слов политического нафталина! О, какая гнусная ложь! Произнесшем эту истину сейчас как истину... ты знаешь, как поступают с такими? Сотни тысяч отрубленных голов! Миллионы!! И вот, растленный и обезглавленный, притих мой народ, а булгарины и эти современ-ные опричники литературы, мерзопакостники и стяжатели "премий" - этих ивано-грозненских вотчин! - все стряпают и стряпают на общей кухне партийной секты ядовитую словесную похлебку для народа. Одна приправа у этих блюд, один цвет - цвет дряни из гангренозной раны; один запах - запах гниющих собачьих голов за спинами опричников; один привкус - привкус белены, растущей на навозе! О, как же мучительно хочется связать воедино всех этих "кавалеров золотых звезд", "троих в серых шинелях", "иванов ивановичей" и прочее и прочее, и с "первой радостью" - радостью хозяйки, очистившей свою хату от мусора,- по "поднятой целине" русской земли оттащить их "далеко от Москвы" и утопить в самом глубоком и темном месте океана!..

Но как постыдны и отвратительны те из булгариных, те из поваров, кто неумело еще стряпает свою словесную похлебку, кто по неопытности заправляет ее недостаточной дозой отравы. На пробе в дегустаторских камерах цензуры эта похлебка бракуется, и ее с оскорбительным окриком парторги возвращают незадачливому повару, выплескивая прямо в покрасневшую от стыда морду его дескать, жри сам! Такие - до физической ощутимости напоминаю! мне отвергнутых пьяным хамом проституток, хоть и подряжались-то за рупь! О, гнусные гады!!

И вот, милостивый государь,- какое чудесное русское обращение, рожденное добром и благородством! - и вот, я спрашиваю: чем же ты лучше последней категории поваров-опрични-ков, булгариных-стряпух? Не удалась ведь похлебка, а? Хлестнули прямо в морду тебе ее, в переносицу!! У-у, пас-скуда несчастная, слепой выблядок трахомного времени! Как же ты не видишь происходящего? И как ты находишь дозволенным для себя глядеть на Толстого и скулить в тоске по сторублевке - "па-а-шет"! Ты смеешь называть его "стариком" и идти с ним запанибрата? Это с полубогом-то, кто перед сонмом жандармов гремел миру "Не могу молчать"?

И двойник, сжав челюсти до скрипа зубов, раз и два больно бьет писателя по щекам, а откинувшись, гневно и с омерзением плюет ему в глаза.

Писатель хватается руками за лицо и чувствует, как краска нестерпимого стыда заливает его бледные щеки и лоб.

- Не надо так... Не надо... О Боже мой! - шепчет он и вдруг тяжело роняет голову на стол, и безудержное рыдание начинает бить его тело.

Плачет он долго и тяжело, а двойник сидит рядом и ждет. Наконец он мягко кладет руку на голову писателя и начинает гладить ее тихо и нежно.

- Перестань,- участливо произносит он,- перестань, друг. Где твоя повесть - этот унизительный позор твоей жизни? Подпалим свечкой - и все! Пусть сгинет мерзкий плод твоего минутного падения, отвратный ублюдок лживой мысли. Книги, большие волнующие полотна - пишутся только кровью сердца, а от созданного тобой, разве не чувствуешь, как несет ядовитым духом заразы?

- Да, это так! - твердо соглашается писатель.

- Это так! - вторит ему двойник и, сощурив глаза, пронизывая ими писателя, раздельно и властно приказывает: - Тогда пиши клятву-эпиграф к своей большой и честной книге. Пиши: