Во фронтовой «культбригаде» - [40]

И он хотел это сыграть:

– Ну давайте, подумаем. Я, – говорит, – вот немножко приду в себя, – он переливание крови делал все время. – Здоровья нет совсем. Сил нет.

А за несколько дней до его смерти я опять заболел. В полшестого утра прибежал Боровский и даже говорить не мог – просто зарыдал, сел… Я вскочил, говорю:

– Что?! Что случилось, что?

– Ну вот и кончилась ваша двадцатилетняя борьба с актерами за Володю…

Театр переживал очень сильно его смерть. Это был шок. И даже те, кто к нему при жизни относился более чем сдержанно, все равно почувствовали, что ушло то из театра, что нельзя ничем заменить, что это катастрофа.

После смерти Владимира я получил распоряжение московского правителя, члена Политбюро В. Гришина, точное предписание, как хоронить В. Высоцкого. Все было оскорбительно в этом указе для памяти покойного. Я ответил, что «вы его травили, а хоронить будем мы, его друзья, так, как мы сочтем нужным».

Мои отношения с властями обострились до крайности. Но я считал своей обязанностью сделать спектакль о Высоцком. Когда этот спектакль закрыли, это для всего театра было обидно, горько. И непонятна эта злость, бестактность, бездушье полное, мерзкий поступок этого министра, который всю жизнь врал и ему, и Марине, когда они приходили, чего-то всегда обещал, снимал трубку, делал вид, что он звонит, и говорил:

– Что же вы не выпускаете пластинки? Ну надо же скорей! Вот у меня сидит Марина Влади и Высоцкий. Ну что там, почему? Целых три года. Вы же должны были выпустить, ускорьте, ускорьте, ускорьте.

И потом проходил еще год – ничего не выпускалось… А он болезненно очень это переживал… Я все время говорил ему:

– Да плюнь ты… Зачем тебе? Миллионы пленок. У тебя прекрасные, к счастью, записи, сумел ты сделать на Западе, ну и ладно. Чего ты к нему ходишь, унижаешься? Зачем тебе надо?

Но он в чем-то как дите был, наивный. Вдруг как-то говорит мне:

– Ну неужели вы не можете добиться от них хоть какой-то минимальной экстерриториальности…

Я говорю:

– Ты наивный человек, ребенок. Ты можешь чего-нибудь добиться при твоей-то популярности? Странный ты человек. Многого ты добился? Откуда же я могу добиться, что ты!

Ну а потом, я считаю, что при такой фантастической популярности он мог совсем испортиться: поглупеть как-то и стать более чванным, – нет. Прошел он, в общем, медные трубы фанфарные. И огонь, и воду, и медные трубы – он все прошел…

* * *

Я решил обратиться к Черненко, он был на «Мастере и Маргарите», и когда кто-то во время действия мимо него выходил грубо – он сказал: «Могли бы и досмотреть».

Черненко был членом Политбюро, и все знали, что он правая рука Брежнева. Он передавал несколько раз мои письма Брежневу.

Я с Черненко имел два разговора по телефону, когда с Высоцким вся эта история была. Я ему сперва рассказал: ко мне вошли эти в кабинет без стука, распахнули дверь и сказали:

– Представители Управления зачитывают приказ: строгий выговор с последним предупреждением о снятии с работы.

Я им сказал:

– Не трудитесь читать, я знаю этот приказ.

– Откуда вы можете знать? Это секретно.

Я говорю:

– Есть хорошие люди, секретно и сказали.

Один из них был самый глупый, из бывших артистов, – он учил Можаева, как нужно писать пьесу, – и по приказу министра девяносто замечаний ему сделал. А теперь он все хотел зачитать. Зычный актерский голос. Я говорю:

– Благодарю, я знаю. Может, вы покинете мой кабинет?

Они говорят:

– Это не ваш кабинет, а государственный.

Я говорю:

– Извините, вы совершенно правы.

И я вышел из кабинета. Ушел. Потом мне секретарь сказал, что они ушли из кабинета – посидели все и вышли. Я вернулся и начал заниматься делами.

И весь этот разговор я передал Черненко. Он тяжело вздыхал и говорил мне:

– Да, дожили! Ну неужели вот так, как вы говорите?

Я говорю:

– Неужели я вам буду неправду говорить? Извините, что я вас побеспокоил. Просто я больше не могу так работать. Потом это касается искусства, я вам говорю, они не разрешают, вот, спектакль о Высоцком.

Потом он мне сказал:

– Перезвоните мне через несколько дней, а я разберусь. До свидания.

А когда я позвонил через неделю, как будто бы другой человек.

– Почему вы к нам обращаетесь? У вас есть свой секретарь ЦК по пропаганде, товарищ Зимянин, он такой же секретарь ЦК, как и я…

Я говорю:

– Ну что вы, я знаю, разумеется.

– Ну, в общем, вот я вам говорю: позвоните ему.

Я говорю:

– Вы знаете, с ним очень трудно: он не слушает. Он громким голосом очень быстро читает большую нотацию, и на этом разговор заканчивается. Бесполезно….

– Я вам повторяю: позвоните товарищу Зимянину.

* * *

Мне ничего не оставалось делать, я должен был выполнять. Я позвонил Зимянину, и тот начал на меня просто сорок минут орать.

– Мы вам покажем! Вы что это беспокоите членов Политбюро, до какой наглости вы дошли!..

Значит, Черненко ему, видимо, позвонил, сказал:

– Что там, разберись, – и уже оттого, что начальник ему позвонил и сказал, он начал орать на меня:

– Ваш Высоцкий антисоветчик, все ваши друзья антисоветчики! – и все кричал, кричал… И только когда он уставал кричать, я вставлял какие-то фразы:

– Ну, раз все антисоветчики, один вы советчик, то посоветуйте хоть что-нибудь.