Внутри, вовне - [5]

Поэтому у меня постоянно возникает искушение заняться чем-то другим, если моя жена не возражает. Джен — умная, красивая женщина, и мой брак — лучший на свете. Из моего рассказа вы мало что узнаете о Джен и о моем браке. Джен — это сокровище, не сравнимое ни с Бобби Уэбб, ни со всеми другими моими прежними пассиями; как сказал Толстой, все счастливые семьи счастливы одинаково, так что тут и рассказывать не о чем, и Джен останется для вас, читатель, загадочной фигурой. Мне просто приходит в голову, когда я об этом думаю, что, насколько я могу судить, счастливые семьи так же неодинаковы, как человеческие лица или отпечатки пальцев, но я уступаю Толстому. Что с моей стороны очень великодушно.

Однако я должен сообщить, что моя жена родом из Калифорнии и презирать нынешнего президента — это с давних пор любимое ее занятие. Началось это еще тогда, когда он давным-давно баллотировался в конгресс, а его противницей была бывшая актриса, женщина либеральных взглядов. Во время предвыборной кампании он как заведенный все время намекал на то, что его противница получает указания прямо из Кремля и собирается то ли взорвать Белый дом, то ли передать Сталину все наши атомные секреты, то ли сделать что-то столь же непатриотичное, на руку коммунистам. Джен тогда работала в штабе избирательной кампании этой дамы и считала все эти обвинения низким вымыслом. Джен не понимает, что такое серьезная политика.

Когда я решил обдумать предложение поступить на работу в Белый дом — предложение, которое было для меня громом с ясного неба, — главная трудность состояла в том, чтобы убедить Джен. Когда я сообщил ей об этом предложении, она осведомилась, как мне нравится перспектива развода. Она тоже всю жизнь голосовала за демократов, и ее кумиром был и остается Эдлай Стивенсон. Она на самом деле не могла понять, как я могу даже думать о том, чтобы работать на этого злобного примитива, который так гнусно поступил с Эдлаем. Я дал ей покипеть денек-другой, а затем постарался ей все объяснить как можно понятнее.

Только что перед этим я заработал крупный куш от одной большой корпорации за то, что выиграл ее налоговый иск и сберег ей приличную сумму. Прав был мой клиент или нет? Кто знает? Я выиграл дело — и это самое главное. В конце концов, кто в налоговых делах прав, а кто нет? Политики принимают законы о конфискации чужих заработков, чтобы потом тратить эти деньги, как им заблагорассудится. В этом суть.

Все остальное — это попытки оградить людей от жадности политиков. Так было, наверное, еще при египетских фараонах, и так будет, несомненно, и тогда, когда мы колонизуем созвездие Андромеды, и Агентство по заселению Андромеды будет безответственно разбазаривать общественные фонды. Я пытаюсь, как видите, успокоить свою больную совесть. Ладно, хватит об этом.

Состояние моих финансов вполне позволяло мне принять президентское предложение, и, к своему собственному изумлению, я был склонен его принять. Тому было несколько причин. Главной из них было любопытство. Большинство моих друзей — это такие же люди, как Джен, либералы до мозга костей, которым доставляет удовольствие дни и ночи напролет ненавидеть президента и желать ему поскорее окочуриться или же мечтать о том, чтобы Эдлай встал из гроба. Ладно, пусть так, но, хотим мы того или нет, сейчас он держит в своих руках наши судьбы, не так ли? Он сумел пробиться в Белый дом, невзирая на крайнюю несимпатичность и на изрядно замаранную политическую биографию. Как ему это удалось? По-моему, было бы очень интересно понаблюдать за ним с близкого расстояния: это, наверное, серьезно расширило бы мой кругозор.

Второй причиной было обстоятельство, унаследованное мною от отца. Папа был типичный еврейский иммигрант из России, полный юношеского идеализма, ненавидевший деспотическое царское самодержавие, попавший под надзор полиции за свои социалистические речи и живший мечтою об Америке. Своего мнения о Соединенных Штатах он так и не изменил. До самого конца его слишком рано прервавшейся жизни Америка была для него «а голдене медине» — золотой край, страна свободы. Папа всегда любил эту «а голдене медине». Я ее тоже люблю, хотя в День поминовения я не вывешиваю флагов. Так вот, теперь эта самая «а голдене медине» (с которой, если не считать военных лет, я имел дело только тогда, когда я ограждал своих клиентов от цепких когтей ее налоговых законов) просит меня, как мужчина мужчину, протянуть ей руку помощи. Подождите, пока это случится с вами. Если в ваших венах течет американская кровь, то, как бы цинично вы ни шутили об Америке, вы почувствуете, куда вас влечет. И еще — где-то в подсознании у меня тлело то, о чем наверняка подумали бы и папа и мой дед: если я пойду на эту работу, то как-нибудь, в какой-то момент, я смогу сделать что-то полезное для нашего еврейского народа. Как сказано в Талмуде, «в один час человек может получить в награду весь грядущий мир».

Конечно, хотите — верьте, хотите — нет, но ни предложенный мне важный чин, ни близость к кормилу власти не имели для меня ни малейшей притягательности. В этом отношении у меня в мозгу, должно быть, не хватает какого-то винтика, ибо всех людей, работающих в Белом доме, только это и вдохновляет. И едва ли кто-нибудь заворожен властью и могуществом так, как сам президент. Через четыре года после того, как он пришел в Белый дом, он управляет страной так, как будто это новехонький сверкающий велосипед, который был подарен ему на день рождения и который у него могут отобрать, если он не будет начеку. Это совершенно поразительно.