Вниз по Шоссейной - [12]

Коллектив этого разностороннего предприятия тепло встретил Рондлина и выделил ему уголок поближе к свету, между верстаком, на котором стоял еще не готовый гроб, и штабелем готовых вывесок, на крайней из них на голубом фоне была изображена шляпа и крупным шрифтом написано: «Шапочно-шляпочная мастерская», а внизу помельче: «Инд. пошив».

Тут же было отмечено и новоселье. Пока краснощекий Жора и горбатенький Давид запасались в ближайшем магазине необходимым, Боря Вихман, обладавший, как потом выяснилось, дурным глазом, и Гена по кличке Бурыла привычно пристроили крышку гроба на трех табуретах, застелили ее газетами и красиво расставили стаканы.

Новоселье прошло на славу Хорошо, что рано начали и буквально за каких-то полчаса, ну прямо на пределе времени, поняли, что необходима срочная командировка в тот же ближайший магазин, который вот-вот должен был закрыться. В этот раз послали Гену Бурылу: он и Рондлин оказались наиболее стойкими, но Рондлин считался еще гостем, и Бурыла взял на себя всю сложность командировки.

…Домой Рондлин добрался поздно и сразу уснул И тут ему в первый раз приснился странный сон, содержание которого он стал истолковывать только после третьего и четвертого его повторения.

Не вникая в его глубину и, может быть, в вещий смысл, он продолжал устраиваться на своей производственной территории между очередным гробом и штабелями жести и вывесок. Он, не скупясь, перенес в кладовую «Бытуслуг» свой бесконечный запас красных тюбиков и несколько банок белил. Его походный мольберт уперся в верстак и ждал начала государственной работы…

…А сон был связан с поездом. Он собрался побывать в Витебске, ведь еще был жив Пэн, и ему очень хотелось еще раз показать мастеру портрет дедушки, читающего Тору. Он сел в поезд. Поезд медленно тронулся, проплыли мимо окон станция Березина и водокачка, потом должен был быть мост, но его нет, а какая-то песчаная насыпь, идущая вверх, и молчаливые, неприветливые люди на площадке вагона… Он вдруг узнает, что поезд идет не в Витебск, а куда-то совсем в другой, чужой и враждебный город, и какой-то голос кричит ему:

— Прыгай, Рондлин! Прыгай из поезда, пока он не набрал бешеную скорость! Прыгай, не бойся сломать ногу, даже если ты ее и сломаешь, это будет лучше, чем унестись в этом вагоне совсем не туда, куда ты хотел!

Он повисает на подножке ускоряющего свой бег вагона… и просыпается.

Первая парочка Марксов по заказу транспортного объединения балагул и директора кино «Асвета» вышла из-под кисти Рондлина сносно. Это, конечно, был не тот шедевр, который стал собственностью клуба «Медсантруд». Не было того огня в красном фоне и тех ласкающих глаз переливов черного в костюме, да и сам вождь смотрел как-то уныло, словно предчувствуя недоброе.

Как-то, возвращаясь из «Бытуслуг», морщась и сплевывая от ощущения соседства своих Марксов с дурацкими вывесками и гробами, Рондлин наткнулся на обоз ассенизаторов, неторопливо и даже торжественно двигавшийся ему навстречу.

Сидевший на первой продолговатой бочке Залмон Кац, дальний родственник Бори Вихмана, натянул вожжи и остановил свою полудохлую клячу.

Обоз, бултыхнув содержимым бочек и громыхнув ведрами, стал. Залмон Кац сдвинул набок шапку-ушанку, которую носил во все времена года и называл «зима-лето», достал из-за освободившегося уха папиросу, закурил и сообщил Рондлину, что его родственник Боря Вихман считает Рондлина человеком с золотыми руками.

Рондлин поблагодарил Залмона и пошел к своему дому, размышляя, почему эта вся в выбоинах, канавах и покосившихся заборах улица, по которой так уверенно и торжественно разъезжают ассенизаторы, переименована из Демидовской в Коммунистическую? Одно это уже было темой для беседы с Главным Начальником.

Кроме того, прогуливаясь по улице Карла Маркса и относясь к этому имени уже ревностно, он вдруг заметил то, на что раньше, проходя мимо и даже заходя пообщаться, не обращал внимания.

Здесь, можно сказать, прямо на этой улице, в открытом узком дворе между магазином и соседним домом, делали надгробия и памятники. Здесь доводились до стройного соверціенства разогретые на солнце шероховатые камни, украшенные могендовидами и надписями.

Скорбная эта работа сопровождалась веселым и каким-то уютным и неторопливым постукиванием, чуть более звонким, но по своему спокойному ритму похожим на перестукивание дятлов в сосновом бору.

Недаром тихий и уважаемый в городе сумасшедший Мома часто покидал свой пост у газетного киоска на углу Социалистической и Карла Маркса, чтобы послушать это ленивое, успокаивающее и многозначительное постукивание. Он стоял с неизменной стопкой книг под мышкой, прислонившись к стене, и слушал, слушал… А в глазах его за стеклами пенсне блуждала вечность.

Навещая своих знакомых каменотесов, Рондлин любил наблюдать за Момой. Прислушиваясь к постукиванию, Мома цепенел, и его маленькая неподвижная фигура в старом ватнике сливалась с серыми камнями и сама становилась похожей на странный и печальный памятник.

Почему-то здесь, среди этих одухотворенных скорбью камней, нагроможденных рядом с оживленной улицей, Рондлин острее, чем на кладбище, чувствовал зыбкую грань между тем и этим миром, отчего душа его наполнялась грустью и невыразимой любовью к людям.