Вне закона - [49]
Этажом выше размещалась такая же камера с женщинами. Те наладили переписку с мужчинами, наверное, давно наладили. Иногда оттуда, сверху, в открытое зарешеченное окно с козырьком доносилась изощренная бабья ругань, до такой ни один мужик не додумается. Владимиру объяснили: вовсе там не какие-то проститутки, а чаще всего торговки из сельпо, ревизорши да бухгалтеры, бабы «с деньгой», ну были и помельче — ловчилы. Проституток среди них не было, но о них ходили разные байки, мол, проживают в отдельных камерах со всеми удобствами, это из тех, что с иностранными фрайерами путаются, у них — валюта, они ею, если надо, откупятся.
Владимир довольно быстро освоился в камере, только в первые дни у него кружилась голова от тяжких запахов пота и мочи, но потом с этим свыкся. Никого к себе близко не подпускал, он умел, если надо, вести молчаливый образ жизни. Маг долго к нему приглядывался, потом спросил:
— Сто семнадцатую клеят?
Владимир молчал. Маг потеребил ладонью бороду, и у него мгновенно изменились глаза. Такого Владимир и не видывал никогда, да и не слышал: только что глаза были непроницаемо черными и вдруг сделались синими. От этой метаморфозы стало не по себе.
— Слушай сюда, — сказал Маг. — Палку колбасы и две пачки сигарет. Будешь иметь информацию.
Посылки Владимиру приходили часто, не то что другим, в них всегда была сухая колбаса и сигареты, хотя посылать их не разрешалось, причем мать старалась вовсю, присылала финскую или венгерскую салями. Он подумал и заплатил Магу. И опять произошло невероятное: этот старикан открыл рот и втянул в него чуть ли не половину колбасной палки. Передних зубов у него не было, и этот огромный кусман каким-то особым способом влетел ему в желудок. Маг подождал, наслаждаясь пищеварением, потом посмотрел на Владимира, утер губы бородой и сказал:
— Получишь свободу, парень. По сто семнадцатой не пойдешь, по сто восьмой, а дадут сто четырнадцатую, часть первую: неосторожное тяжкое телесное повреждение. Детский праздник на лужайке.
— Вы-то откуда знаете?
— А не твое щенячье дело. Ты купил — я продал. Живи мирно.
Он понюхал оставшийся кусок от колбасной палки, сунул его куда-то за пазуху, раскрыл пачку хороших сигарет и закурил так, что никакого дыма не было. На него смотрели с завистью, но он эту зависть презирал.
Мать, видимо, наладила хорошую связь с этой бездарной охраной, посылки-то шли без всякой очереди, да и записки он получал, мог на них ответить. Жирные охранники смотрели на него уважительно. Он всегда верил: мать — женщина необыкновенная, для нее не существует невозможного, и если бы она в один прекрасный день отворила двери камеры и сказала спокойно, со строгой ноткой, как всегда говорила: «Володя, выходи», он бы не удивился…
Да, отец был от него далековато, все-таки загружен до предела, а мать занималась Африкой, ей это нравилось, она часто туда выезжала, возвращалась загорелая, ловкая, как обезьяна, привозила ему неожиданные подарки: всякие безделушки, электронику, калькуляторы, одаривала его небрежно. У нее всегда были подарки для нужных людей. В ее комнате стоял комод, забитый разным барахлом: там и зарубежные бритвы разных марок, и коробки с коньяком и виски, и шмотки мужские и женские. Когда он учился, она кое-что относила в школу, хотя этого вовсе не нужно было делать, он учился хорошо. Владимир пытался ей объяснить, мол, не стоит, но она отвечала: ничего, на всякий случай, не будь жмотом, жить надо свободно и широко, скупердяи всегда проигрывают.
Мать иногда приходила к нему на квартиру, наводила порядок, это она умела делать быстро и хорошо, ужинала с ним, рассказывала всякие сплетни о высокопоставленных или анекдоты, срамные слова произносила легко, хотя в обыденной жизни сквернословия не любила, считала это дурным вкусом «лже-интеллигентов». Он догадывался, что у нее были любовники, хотя ни одного из них не видел, но догадывался, да и понял: она их приводит изредка, когда он в отъезде, на его квартиру, потому что несколько раз обнаруживал у себя в помойном ведре сигареты, которых он никогда не курил, ключ же от его квартирки был только у матери.
Несколько раз его водили на допрос. Охранник шел, стуча ключами по металлической пряжке. Его звали в изоляторе Козлом, видимо, потому, что у него было вытянутое лицо с большим ртом, действительно чем-то напоминающее козлиную морду, к тому же, как приклеенная, торчала у него остренькая бородка, от него всегда пахло дешевым одеколоном.
Он впускал Владимира в следственную камеру с серыми стенами. Их, видимо, долго красили в такой цвет, и потому стены были корявы, даже потолок казался серым, да и следователь — рыхлый мужик с вялыми губами, узкими глазами под очками — тоже выглядел серым. На нем костюм из ткани такого же цвета и волосы, в которые вплелась седина. Фамилия его была Гривенный, имя и отчество он назвал Владимиру, он не запомнил, да и не хотелось запоминать. Этот серый Гривенный напускал на себя строгость, допрашивал со скучным видом, словно заранее знал все его показания, неторопливо их записывал.
