Вне перемирия - [12]

У него изменился голос. Он говорил теперь глухо и равнодушно, разделяя слова утомительными паузами. Я помню, как он вышел из тюрьмы. Он дурачился, лаял, утверждая, что разговаривает с встречными собаками, отвешивал незнакомым церемонные поклоны, становился в позу перед каждым памятником, передразнивая бронзовых проповедников и полководцев. У него был чуб. У него оказались мягкие волосы и пробор. Он сказал мне, что работает юрисконсультом в Аграрном банке. Он разговаривал неохотно. Я спросил: „Может быть ты занят?“. Он поспешно ответил: „Нет“ и взял меня под руку.

Кресла были в чехлах, шторы опущены. На столе тускло посвечивала ваза с виноградом. В комнатах стояла летняя тишина. Кнап сказал: „Через три дня мы едем в Татры“.

Его жену звали Людмилой. Она улыбалась, как на экране. Острые зубы и розоватые глаза делали ее похожей на белую мышь. Она глядела на Кнапа недоуменно и восторженна, как будто видела его впервые. Несколько раз Кнап снисходительно погладил ее стриженый затылок. Я спросил: „Где Гушек?“ Помолчав, Кнап ответил: „Я дам тебе его адрес“. Он стал рассказывать анекдоты: о любовниках, об евреях, о министрах. Людмила попрежнему улыбалась. Кнап глядел на меня в упор и уныло спрашивал: „Смешно?“ Я отвечал: „Очень“. Потом я спросил: „Где Франтишек, Вайга? Ты ведь встречаешься с ними?“ Он молчал. Жужжали мухи. Я отодвинул вазу с виноградом. Наконец, он ответил: „Разве ты не слыхал, что я вышел из партии? Я не согласен с их тактикой…“ Он вспомнил еще один анекдот: о старой кокотке. Я выслушал и встал. Он засуетился: „Сейчас ты все равно никого не найдешь. Это за городом, поедешь завтра. Пойдем в „Савой“.

Несмотря на жару, Кнап заказал сливяную водку. Он бормотал: „Дураки! Делают одну ошибку за другой. Ты меня спрашивал о Франтишеке. Это баран. Без инструкций он не способен и высморкаться. Вайга стал депутатом, у него теперь две прислуги…“

Я вспомнил Кнапа на трибуне. Он как будто отрывал слова от себя, слова были косматыми и теплыми, слушая его, люди плакали. Я сказал: „Раз мы встретились, лучше вспомнить прошлое…“ Он замотал головой: „Нет“. Он пил теперь водку залпом. Угрюмо обличал он своих прежних друзей. Людмила, как эхо, повторяла последние слова его длинных тирад: „ослы“, „разгром“, „предательство“.

На столе стояли тарелки с застывшим салом. Пахло потом и косметикой. Две полуголых девушки с длинными грудями, как заводные, качались на эстраде. Под ногами валялись рыжие раздавленные розы. Толстяк, вытирая салфеткой мясистые губы, целовал женщину. Кнап охмелел. Неожиданно он сказал: „Насчет разногласия — чепуха. Но я не хочу жить для истории. Может быть, я грязное животное, но я чертовски люблю жизнь. Два раза мы не живем, понимаешь?“ Людмила улыбнулась: „Это правда“. Кнап раздраженно крикнул: „Ты в этом ничего не понимаешь“. Он не глядел на меня. Танцовали танго. Круглые стеклянные глаза Кнапа чуть посвечивали в темноте. Он водил пальцами в такт музыке, потом он прикрыл глаза и громко зевнул.

К Гушеку я попал на следующий день под вечер. Он находился в санатории. Врач сказал мне: „Половина одного легкого…“ Больные лежали на веранде. Их щеки были белыми или неестественно багровыми. Увидав меня, Гушек радостно засмеялся. Врач позволил ему сойти в сад. Он восторженно повторял: „Огромные успехи!..“ Он расспрашивал о Москве: „А как на Электрозаводе?“ Он говорил о парижских рабочих на площади Бастилии и о крестьянах Эстрамадуры, которые взяли землю. Задыхаясь, он рассказывал мне о Франтишеке, который ведет башмачников и батраков к победе. Я не слышал больше свиста, выходившего из его больной груди. Я забыл, что он умирает. Я спорил, рассказывал, смеялся. Садовник поливал газон и зеленая свежесть окружала нас. Гушек сказал: „Столько работы, а приходится валяться“ и сейчас же спохватился: „Ничего, вылечат“.

Зазвонил колокольчик, надо было расставаться. Я вспомнил, что Гушек женился и спросил: „Жена твоя где?“ Он спокойно ответил: „Мы разошлись. Когда я заболел… Она теперь с Кнапом“. Он смутно улыбнулся и помолчав сказал: „А Вайга здорово говорил — ты видел газеты?..“ Прощаясь, он весело хлопнул меня по плечу и в дверях еще раз крикнул: „Кланяйся нашим!“

Я вышел из ворот. Прямая белая дорога обдала меня пылью и пустотой. Мне вдруг показалось, что жизнь осталась позади, в горячей руке Гушека.

15

Фернандо шел по Гран Вие, неуклюже сжимая ружье. Сразу стемнело. Накаленные дома еще пылали и улица казалась душным ущельем. Рядом шли другие бойцы, в синих рабочих блузах, в полотняных туфлях. Рыжая девушка пела: „Мы идем в сьерру…“ Это была веселая воскресная песня, с ней обычно уходили в горы: за лачугами и пустырями начиналась сьерра, камни, ветер, эхо.

Они шли в сьерру. Их ждали пули белых, самолеты, падающие вниз, как ястребы, смерть. Фернандо поглядел на рыжую девушку, усмехнулся и подхватил: „Мы идем в сьерру…“

Ему было двадцать три года. Он жил просто и наобум, любезничал с девушками, на работе передразнивал мастера, в воскресенье лазил по крутым горам.

Вдруг отряд расступился: навстречу шел человек с белой палкой. Это был слепой. У него были глаза большие и ясные. Он тихо ударял палкой о мягкий асфальт. Двести человек в синих блузах молча обходили его. Он не знал, кто перед ним.